Сновидения

(Новелла)

Мария Велчева

В провинциальный городок начала ХХ века (где-то в Сербии), приезжает молодая, красивая цыганка. Она вольна и непокорна, не считается с местными порядками. Гадает на картах и кофейной гуще и успевает впутаться в пару скандальных историй. Мужчины сходят с ума по ней, а женщины взбешены тем, что какая-то „никудышная“ женщина обводит всех вокруг пальцев. Долго ищут, в чем ее обвинить, наконец, начинают судить ее за колдовство. Причина абсурдна – после ее  появления всем начали сниться очень яркие сны, в которых вещи происходят в параллельном мире, а их жизнь пошла вверх ногами.

Первое свидетельство – вдовы, которая, хоть давно уже без супруга, также встает в ряд истцов.

Я сидела на террасе, поглощенная  шитьем гобелена. Нагнувшись к нему, делала мелкие стежки, когда часа в три после обеда пошел дождь. Стояла непогода, кругом было мрачно, но я продолжала работать, пока дождь моросил мимо меня. Вдруг порыв ветра и сильный дождь заставили меня оторваться от гобелена и укутаться плотнее в свою шаль. Ветер опрокинул все стоявшее на столе – мой кофейный сервиз, вазу с цветами, сигареты – все полетело в разные стороны. Фарфор разбился, зазубренные чашки упали на пол, кофе пролился, и вся атмосфера стала странно напоминать мастерскую художника. Я не стала обращать внимания и продолжала свое дело – знала, что всегда, когда пытаюсь навести порядок в чем-то, ничего не получалось. У вещей в мире в принципе нет установленного порядка и нельзя с точностью утверждать, чему где надо находиться, так что порядок, даже у моих вещей, запутывал меня больше, чем беспорядок. Эстетика, скомпонованная природой, была намного креативнее любой  красоты, сотворенной человеческой рукой.

Я сидела, потеряв представление о времени, когда что-то упало рядом со мной, побрякивая глухим металлическим звоном и соскочило, вроде крупной капли дождя, ударившись в жестяную крышу. Я инстинктивно повернула голову в ту сторону и увидела лежащую на земле золотую монету. Я подняла ее и посмотрела наверх к небу -– по диагонали находился старый дом, в котором давно уже никто не жил. Он скорее напоминал сарай для животных, чем обитель для людей – неоштукатуренный кирпич, с торчавшими в некоторых местах соломинками, заполняющими щели. У окна стоял некий господин с черными волосами, лоснившимися как начищенный мужской ботинок, а сбоку на его темени торчало несколько непричëсанных  волос. Господин, обладающий двумя длинными усами, свисающими около его рта вроде тонких скрученных веревок в виде железного светильника, с незаинтересованным видом жевал конец толстой кисточки  для рисования подобно  корове, пережëвывающей овес, впавшей в сладостное забвение. Однако в отличие от коровы, глядевшей пустым взглядом в  небытие, этот господин смотрел на меня сосредоточенно, как будто ожидая моей реакции. Когда мои глаза, после короткого странствования мимо его лица, наконец,  фиксировались на нем, он поднял бровь, одновременно скрутив уголки губ в игривую улыбку:

– Вот монетка для моей прекрасной модели! – сказал он, вынимая кисть изо рта театральным жестом, вроде толстой деревянной трубки.

Его слова доходили до меня как будто сквозь туман и мне понадобилось несколько секунд на то, чтобы их осмыслить или скорее, чтобы они достигли моего сознания, будто окутанного в пелену нереальности. Я всей силой бросила монету обратно этому несчастному шутнику, пытавшемуся подтрунить надо мной. Я бы обрадовалась, если бы успела попасть в его самодовольное лицо, я, но, увы, мой  женский замах не был достаточно точным и монетка не успела достичь желанной цели. Она проскочила перила его балкона и тупо ударилась сантиметрах в двадцати под  деревянной балкой окна, соскочила со стены, упала в мой огород и ускользнула с моего взгляда в грядке с тыквами, обросшей высокими сорняками. Наблюдая  ожесточение на моем лице, пока золотая монета летела, устремленная  к нему, как торпеда к вражескому лагерю, и быстроту, с которой померк мой восторг после попытки неудачного покушения, господин рассмеялся еще громче:

– Ну, не впадайте в ярость, госпожа. В самом деле, Вы заслуживаете больше денег, но, к сожалению, я ими не располагаю! – при этом вывернул наизнанку карманы, показывая их содержимое.

Я слегка приподняла нос в попытке продемонстрировать свое презрение к его низменному вкусу к шуткам и пошла к столу, чтобы докончить свой гобелен. По дороге моя юбка зашуршала угрожающе, набухшая внезапным порывом ветра, который ударился об нее, подобно парусу во время морского шторма.

– С другой стороны, велика вероятность того, что в следующем году  прорастет целое дерево  с золотыми монетами на том месте, куда упала с неблагодарностью моя единственная золотая денежка – сказал он, вытерши невидимую слезу, а затем шумно высморкался в белый шелковый платок, который потом положил обратно в карман. – Но Вы не унывайте!  У Вас будет богатый урожай, если не с разрыхленных грядок тыкв, то с моих денежек! Будут сыпаться как зерна янтарного винограда в грядку, а потом также  в подол Вашего платья!

Он говорил смешные вещи, но неизвестно почему, у меня лицо стало холодного цвета мраморно белой шахматной ладьи. Тем временем скулы щек покрылись предательского красного цвета – я почувствовала, как появляются два маленьких красных круга и то, что я начинаю походить на клоуна, накрашенного румянами, который, вместо того, чтобы засмеяться, плотно сжимает свои губы, чтобы не взорваться. Он продолжил:

– В самом деле, нахожу, что Вы могли бы позировать в ателье какого-нибудь известного художника, так как из Вас получится совершенная модель. Это точно, Ваши редко встречающиеся качества делают Вас идеальной для этого нелегкого дела.

Кажется, у него тон смягчился, так как он хотел вернуть себе мое утраченное внимание. Я подумала, что, возможно, он пытался произвести на меня впечатление своим неуклюжим чувством юмора и теперь, увидев, что не получается, поменял стратегию.

А, может, пытался соблазнить меня лукаво, скрывая свои истинные  намерения, показывая, что не интересуется мной и, оскорбляя мое достоинство, рассчитывая на то, что я побегу за ним с тем, чтобы доказывать себя, пока он выдает себя за недоступного и грубого, оставляя меня запутаться самой в его умелые петли? Наверно наблюдал за мной неделями, искусно заплетая сеть, в которую собирался меня поймать? Ну не был уж таким хитрецом, каким себя считал – даже оказался намного более предсказуемым, чем я ожидала, что несколько меня разочаровало, если быть вполне искренней. Теперь я накажу его за его дерзость, поскольку поняла его коварный замысел. Разумеется, возможно, было, что я снова ошибаюсь, что привело бы к еще большему унижению,– подозрение заставило мои брови изогнуться дугами, словно крылья орла, внезапно налетающего на свою добычу. Нахмурившись, я спросила резким голосом:

– Какие качества? – на самом деле скрытно давала о себе знать моя женская гордость, любившая питаться мужским восхищением. Затаив дыхание в ожидании этого  косвенного признания в любви, что превратило бы меня из жертвы в хищника, торжествующего теперь над плотью этого похотливого кабана.

– Видите ли, Вы так скучна и безынтересна, что Вы можете стоять так часами, подобно чучелу филина, не сдвигаясь с места. Я, в самом деле, удивлен отсутствием какого бы то ни было желания с Вашей стороны чем-нибудь заняться, кроме как созерцать дождь и молчать. Женщина, лишенная всякой энергии.

– Не могу с Вами согласиться. Я вышиваю  гобелен. И если я Вам не интересна, то почему тогда Вы выбрали рисовать меня?

– В том-то и дело, моя дорогая, я – не традиционный художник и всегда выбираю рисовать такие вещи, которые на первый взгляд кажутся безынтересными. Если бы я нарисовал Вас такой, какая Вы на самом деле, тогда моя картина точно не стала бы  никаким шедевром – была бы просто мертвым изображением, в центре которого стояли бы Вы – повядшая роза.

– Кем Вы себя считаете? Как себе позволяете разговаривать так со мной?

– Одну минуту, мадам, дайте мне докончить, пожалуйста. Я необычный художник, так как я не просто рисую сущность предметов и людей – я рисую их души, мадам.

– Души? Вы сумасшедший? Как Вы можете нарисовать мою душу — она же незрима?

– Ошибаетесь, госпожа! Идите, посмотрите на свой портрет, если Вы мне не верите!

Я была сильно взволнованна, но не позволяла волнению одолеть меня, так как знала, что существует большая вероятность разочароваться.  Приходилось вести себя как настоящая дама, чтобы не позволить этому незнакомцу продолжать меня шантажировать. Я не должна была показывать себя слишком заинтересованной, чтобы не попасть снова в ловушку его остроумия. С другой стороны, на этот раз мне казалось, что он говорит вполне серьезно – даже выражение лица у него изменилось, полностью поддерживая его слова. Наконец мое естественное женское любопытство взяло верх над всеми самоограничениями, и я пошла, стараясь не показывать чувств, шла медленно размеренными шагами, а мое сердце билось в грудной клетке, словно пойманный воробей. Я обошла забор и переступила через порог холодного, мрачного здания, превратившегося в обитель этого чудака.

По мере того как переступила через порог, я ощутила холод и закуталась плотнее в свою элегантную кружевную шаль. Передо мной возвышались каменные ступени, ведущие на второй этаж. Он же находился как раз под чердаком, где жили голуби, вносящие уют своей  постоянной ходьбой взад-вперед, напоминающей треск сучьев в костре, а также своими частыми семейными ссорами, прочувственными просьбами о куске хлеба, когда были голодными, или любовью, с которой чесались или ворковали, счастливо прижатые друг к другу, чтобы согреться.

А ветра – зимние и осенние – врывались через щели крыши, огибали ее основания и шипели как гадюки.

Художник помчался из комнаты, раскинув широко руки, и побежал вниз по лестнице, неистово смеясь, прерывая мои одинокие размышления. Его рубашка была расстегнута на груди, откуда торчали волосы, а потрепанные белые штаны были помяты вроде разогнутого наброска, брошенного в мусорное ведро. Вытянув мою руку из-под шали, он нагнулся низко вперед, как будто для того, чтобы поклониться, и поцеловал ее торжественно:

– Извольте, прошу Вас! Приношу извинения за свою неряшливую внешность, а также за беспорядок в ателье, в свою защиту скажу только, что ожидал от Вас приготовить большую корзину с пирожными и вином, чтобы угостить меня в качестве недавно приезжего. Тогда я бы располагал чуть больше временем, чтобы одеться, побриться и убраться, но, увы, ничто не проходит так, как мы себе это представляем. С другой стороны, это дает мне основание  не чувствовать себя перед Вами неудобно.

– И почему Вам надо чувствовать себя неудобно?

– Потому что, если бы Вы были настоящей дамой, соблюдающей этикет, Вы бы пришли по-другому, и мне было бы неудобно встретить Вас так, но сейчас Ваше поведение обязывает меня выглядеть непорядочно – и он снова рассмеялся. – Прошу Вас чувствовать себя как дома.

Мы поднялись на второй этаж, приспособленный под ателье. Вдоль одной из стен стоял камин, скромно украшенный сверху лесными шишками, в котором лежала зола недавно сгоревших дров. По деревянному полу двигались пятна неубранной пыли, напоминающие огненные зайчики, брошенные ночью печью в потолок, а в двух из  углов, вместо занавесок, свисали две „тюлевые” паутины. Я постаралась не оглядываться слишком много, чтобы не выглядеть невоспитанной или же обидеть своего хозяина, но, с другой стороны, гневалась на себя за то, что я слишком деликатная, тем временем как он позволял себе переступать любые нормы хорошего тона. Мольберт, накрытый чем-то, напоминающим поношенный фартук старого мясника, с размазанными по нему синими, желтыми и красными пятнами, стоял мирно, не мешая, недалеко от правого угла окна.

Морщина легкого отвращения из-за грязи в ателье образовалась у меня между глазами, тем временем как художник, сделав вид, что не замечает ее, спросил с насмешкой:

– Ну как, Вы осмеливаетесь посмотреть на то, что лежит под поверхностью покрывала? Или … скорее колеблетесь?

Я собралась с духом, постаравшись быть искренней, так как поняла, что своими жалкими попытками скрываться вызывала бурную разоблачительную реакцию смеха, обрушившуюся на меня подобно молоту кузнеца и раздавившую меня. Видимо этот человек действительно обладал даром читать в человеческих душах, странным образом заставляя меня чувствовать себя перед ним как будто обнаженной. Я инстинктивно чувствовала, что нет смысла надевать  на себя фальшивую маску, так как это не смогло бы его заблудить, а только вызвало бы с его стороны желание облить меня холодным душем горькой иронии и резкой насмешки. Да, конечно, он был циником, но даже если бы кто-то предложил мне затычки для ушей, чтобы его не слушать, я бы их не приняла.

– Да, это так – ответила я ровным голосом.

Он видимо решил, не истязать меня больше, и снял осторожно покрывало, наслаждаясь моей реакцией, пока картина медленно открывалась моему взгляду.

Скажете – на первый взгляд ничего интересного: я сидела на террасе, укутавшись в шаль из тонкого желтого кружева, с большим, изящным цветком за моим правым ухом. На коленях у меня лежал круглый гобелен с ликом Св. Анны, наполовину вышитым. У меня была привычка не покупать деревянных икон, а прошивать библейские сцены и персонажи на гобеленах. Одна моя рука, державшая иглу с шелковой ниткой, застыла в воздухе. Серо-синее небо нахмурилось, и вся атмосфера выглядела мрачной. Голова у меня была склонена набок, а в устремленном к неизвестности взгляде видна была боль вперемежку с романтичной тоской. Лицо, чьи контуры обтянуты невидимой внутренней тоской, и только пламя надежды, горевшее в глазах, успевало смягчить жесткие, резкие черты. Погруженная в остановившееся время картины, я бы осталась навсегда в каком-то сладостном ожидании будущего, выглядевшего красивее любого будущего, которое когда-нибудь мне предстояло пережить. Дождь не переставал идти косо мимо меня, а я никогда бы его не заметила.

Ветер, непостоянный и переменчивый, был пойман на мгновение вечности и изобличен. Его резвая игра, незримо расстегивая некрепко застегнутые пуговицы моего вдовьего воротника или проскальзывая в мои юбки, запутывая их, предательски спутывал мое длинные, тщательно причесанные волосы и заставлял мои щеки краснеть от его ласки.

На полу еще лежала ваза с пионами и ландышами, а в углу была видна набухшая паутина, над которой растянулся паук, протянувший все свои конечности до границы своих  возможностей, боявшийся не улететь вместе с ней, наподобие Дороти и ее дому.

Совершенная имитация зазубренной чашки и разлитой лужицы кофе, в которой валялся осколок разбитого фарфора, появилась на полотне. Если бы человек сопоставил картину с действительностью, он бы задумался, где настоящая реальность – что было сначала, а что создано по его образу и подобию.

Содержание картины могло вызвать восхищение у ценителя еще с первого взгляда, но вовсе не  удержать его  внимания, если бы она не содержала чего-то необыкновенного! Человеческий разум был заинтригован больше темнотой, чем светом, поэтому, если картина  предложила бы только свет,  то он  не остался  бы надолго в восхищении. Наоборот, если бы картина была полностью темной, он был бы озадачен и ему даже стало бы неприятно, но редко бывает так, чтобы он полностью выбросил ее из своего сознания, поскольку свет его разума постоянно искал бы способ, чтобы ее озарил, и когда это произошло бы, он был бы неимоверно удовлетворен. Для меня эта картина была смесью темных и светлых пятен, сплетенных в поле моего понимания. А вот и ее самая озадачивающая характеристика:

Все в ней было сломано! Человек бы сказал, что потолок Сикстинской капеллы начал шелушиться на множество мелких обломков, которые потом кто-то собрал и упорядочил в загадочные изображения, без возможности заново их склеить между собой. С правой стороны моей щеки у меня проходила широкая царапина вроде шрама, из-за которой все вокруг трескалось. Как будто глубокий надрез в земной коре, оставшийся после землетрясения. Моя одежда была подобна срезанным лоскутам разных геометрических фигур – треугольников, квадратов и многоугольников, – которые не были  соединены между собой – огромное число маленьких частиц, объединенных общим зазубренным контуром. Кофе, разлитый на полу, тоже был разделено на части, подобно неправильной сети диаграммы. Даже поверхность тонкой серебряной иглы, чье острие поблескивало в сумерках, поломалась на тонкие маленькие кусочки, как обычно ломались хрупкая новогодняя мишура.

Паук и его выпуклая сеть выглядели как соединенные образы из картины Пикассо – одновременно сливались и расходились и казалось, что в любую минуту распадутся. Паутина поразительно напоминала пушистую сферу одуванчика, за минуту до того, как она полетит маленькими „парашютиками”, сильным порывом воздушной струи, направленной ртом резвой девчонки в полях.

Бутоны роз и бледные бело-розовые листья пионов, окунувшиеся в капли дождя, неестественным образом были слеплены с их зелеными стеблями. У каждого цветка была голова, как-то искусственно прикрепленная к его телу. Его листья выглядели вырезанными, словно с помощью тоненького клюва колибри, из мягкого и нежного сдобного теста на пирожные. Искусно упорядоченные один за другим, словно многослойный пирог, а в середине добавлен нектарник в виде украшения цветка, словно миниатюрная фигурка невесты. Однако каким-то странным образом, этому, простому на первый взгляд, растению не хватало внутренней гармонии – мало того, что каждая с его частей была собрана и добавлена к остальным болезненно и некомфортно, вдобавок ему не хватало тычинок! Этого нельзя было заметить, если смотреть на него снаружи, однако художник сделал его таким образом, чтобы раскрыть его сердцевину взгляду обозревателя. Конечно, пион мог бы жить и без тычинок, но без них выглядел несовершенным, потеряв навсегда свою самодостаточность. Обреченный всегда чувствовать свою пустоту, осознавая недостижимость счастья, когда оно неразделенно!

Хотелось вскрикнуть: – О, великие боги, завистливее людей, кто из вас отнял единственную благодать, оставшуюся этому цветку, выгнанному из райского сада? Кто из вас поделил его надвое и оставил скитаться, брести в поисках отсутствующей половины, а когда, наконец, нашел ее, бессердечно разделил и отнял?

Женщина поникла головой, а на ее лице  была видна боль и скорбь. Весь зал замолк. Цыганка встала и тихо приблизилась к ней. Ее глаза были  светлыми и прозрачными, будто вымытые летним дождем листья. Спросила низким и слегка хриплым голосом:

– Зачем обвиняете меня в своем сновидении, госпожа?

Вдова посмотрела на нее как на противную лягушку, а потом отвернула взгляд, исполненный отвращением и ужасом, к судье, прося избавить ее от нее. Он, однако, спокойно ответил:

– И как она Вас заколдовала?

– О, нет! Она не невинная! – свидетель быстро вернула себе свою дерзость.

– Позавчера я за ней наблюдала, как она свернулась с той стороны моего забора – там, где начинается горка и вокруг все пусто и почти всегда безлюдно. Видимо, она нашла какую-то тропу или же поднялась по горке и потом спустилась вниз. Сидела, свернувшись калачиком, словно нищая,  с коленями, поднятыми до груди, бормоча какую-то цыганскую песню, заглушаемую ветром. Выглядела замечтавшейся и время от времени бормотала себе что-то под носом, считая, что никто ее не замечает. Потом нагнулась вперед и стала рыться у себя за пазухой, откуда достала потрепанную коробку. С трудом отвинтила покрышку и вытряхнула содержимое в воздух. Оттуда выпорхнули две голубые бабочки, а на лице у нее расцвела улыбка – как будто совершила шалость! Одна бабочка залетела за забор, а вторая, вместо того, чтобы полететь своим путем, последовала за ней. Я смотрела на то, как бабочки гонятся за собой, выделывая замысловатые кувырки, подобно воздушным акробатам. – Вдова замолчала на мгновение и зажмурила глаза в попытке  найти  лучшее сравнение. Заговорила сначала медленно, наслаждаясь  картиной, открывшейся ее внутреннему взору.

– Или, возможно, были похожи на любовников, переплетающих свои тела в сладостном экстазе. Заигрывали и дразнили друг друга, а потом убегали. Дрались и мирились, целовались на мгновение и вновь отдалялись. – Женщина вдруг прервала свое оцепенение и си и трусливо огляделась по сторонам. Кода убедилась, что все с одобрением ее слушали, ее тон угрожающе повысился.

– Не может быть, чтобы все это было случайно! Она заколдовала меня! Это были не просто две бабочки – я их видела, как будто бы это были люди!

Судья обратился к обвиняемой:

– Правда ли то, что говорит госпожа Стоянович, Вы действительно находились позавчера недалеко от ее дома?

– Да, это правда! – цыганка рассмеялась и в ее взгляде снова появилась прежняя высокомерная насмешливость, которой она встречала любую клевету и обиду, с тем, чтобы не позволить людям приковать ее дух к унижениям и стыду.

– Да, я такая! Я ведьма. Я заставляю вас наступать подол своего платья и спотыкаться в нем. Я ведьма, которая заколдовывает мужчин, чтобы не приносили вам домой золотых украшений, а только тряпку для вытирания посуды; я говорю ветрам опрокидывать у вас дома черепицы с крыши, а мухам – плевать на вашу пищу, розам – взбеситься и рвать ваши платья каждый раз, когда проходите мимо.

– Прошу Вас вести себя серьезно! – судья пытался сделать ей выговор. Затем, однако, благосклонно дополнил – Желаете ли что-нибудь сказать в свою защиту?

Цыганка вернулась на свое место и, откинувшись нагло на спинку кресла. Достал из кармана яблоко, плюнула на него и тщательно потерла им в юбку, после чего ее презрительный взгляд начал парить высоко в пустом пространстве над головами ее обвинителей и судьей.

– Понимаю, что вам нечего сказать. Прошу призвать следующего свидетеля по делу.

Смуглая барышня зевнула от отягчения и вздохнула. Она откинулась назад и жевала яблоко в попытке рассеять скуку, нашедшую на нее вследствие бесконечного созерцания людей, мелькавших у нее перед глазами как караван мулов. Как будто не обвиняли ее в преступлении, а просто жаловались, что узда слишком тугая или же седло ранит их спину. Внутренне она смеялась над этими бедами ослов, кажущимися ей мелочными и глупыми, но ослам никак не дано было этого осознать. Да еще она не говорила тем же языком как они, чтобы они поняли друг друга.

Швейцар позвал:

– Пусть войдет госпожа Янкович!
..............................................................