С н о в и д е н и я

(Новелла)

Мария Велчева

В сербском провинциальном городке N происходил необычный для начала ХХ века судебный процесс. За год до этого здесь поселилась Симза – молодая и красивая цыганка, которая гадала на картах и кофейной гуще и всего за несколько месяцев сумела впутаться в целую кучу скандальных историй. Мужчины сходили по ней с ума, а женщины были вне себя от того, что какая-то "никудышняя бабёнка" вертит всеми как хочет. Долго искали, в чем её обвинить, пока в конце концов не придумали судить её за колдовство. Основание было абсурдным – многие знатные дамы из местного Женского клуба уверяли, что после её появления им начали сниться необыкновенно яркие сновидения, в которых всё происходило в каком-то параллельном мире, а их жизнь полностью перевернулась.

В зал мирового суда они прибывали, сопровождаемые своими мужьями; валила и пёстрая толпа из всех слоёв общества, так что почти все места были разобраны. Мужчины были одеты кто в элегантные, кто в более мятые костюмы, а дамы – в пышные платья с широкополыми, богато украшенными шляпами. В воздухе витала странная смесь ароматов тонких духов и раздражающих, дешёвых одеколонов.

Впереди, на возвышении, стоял длинный стол, покрытый зелёным бархатным сукном. В одном его конце, как раз напротив двери, сидел секретарь, который вёл протокол и вызывал громким голосом свидетелей. Слуга открывал дверь и приглашал их войти, после чего они проходили по узкому коридору между деревянными скамьями и вставали за невысокой кафедрой, чтобы изложить свои показания. Сбоку, на другом конце стола, расположился крупный полицейский, а за его спиной стояла женщина среднего возраста. Её задачею было подносить толстую, местами потёртую Библию, на которой призываемые присягали в том, что будут говорить правду. Посередине стола было место судьи. Перед ним, как полагается, лежал небольшой деревянный молоток на подставке.

В нескольких шагах от полицейского на шатающихся стульях небрежно расположилась обвиняемая – Симза, окруженная небольшой ордой своих подруг. Их яркие, красочные наряды выделялись на общем пастельном фоне платий горожанок, а на шеях висели мониста из крупных золотых монет. Цыганки молчали, в их глазах читалась отчуждённость, смешанная с измождённой меланхолией и печалью, словно их души и сейчас носились как туманные облака над далёкими пыльными шляхами.

Когда городские часы пробили пять часов дня, в заднем конце зала отворилась маленькая дверца. Секретарь чинно вытянулся и крикнул:

– Встаньте! Входит почитаемый суд!

Все последовали его примеру, разговоры стихли.

Мировой судья был холостым, среднего роста, с задумчивым лицом молодым человеком около 35 лет. О нём говорили, что он прочитал большую часть книг в библиотеке; знали, что он написал краткую историю городка, а в данный момент работал над романом, чьё содержание пока сохранялось в тайне. Он спокойно занял свое место и обратился к секретарю:

– Что ж, господин Маркович, вызывайте первого свидетеля.

– Пусть войдёт госпожа Величкович! – гаркнул секретарь.

Люди снова заняли свои места, а слуга открыл внешнюю дверь и повторил его слова.

Госпожа Величкович, пожилая и уже порядочно раздобревшая дама, поклялась с немалой дозой театральности. Судья пригласил её:

– Изложите коротко вашу жалобу.

Она кивнула и начала уверенно, – видно старательно подготовилась к своей речи:

– Жизнь в нашем хорошеньком городке протекала тихо и спокойно. Мужчины занимались своими делами, а мы, домохозяйки, – нашими бесконечными обязанностями. В Женском клубе, чьей председательницей я имею честь являться, мы были постоянно заняты – выступали с благотворительными концертами, чтобы собрать деньги на...

– Госпожа Величкович, говорите по существу!

– Да, господин судья! – Её тираду бесцеремонно прервали, дав ей понять, что ей следует перейти непосредственно к обвинению. – Тогда я скажу, что после прибытия этой барышни – Симзы, с нами начали твориться странные вещи.

– Какие именно?

– Ну-у... на нас посыпались всякие несчастья! – И, чтобы это не прозвучало глуповато, поспешила выстрелить своим самым страшным доводом: – Муж госпожи Блажевич исчез при неизвестных обстоятельствах и никакой вести от него до сих пор нет...

– Нам известно о супруге госпожи Блажевич! – намёк был на то, что суду хорошо известно, куда мог подеваться этот господин.

Её голос стал зловещим:

– Начался страшный мор скота...

– Полноте! Ветеринар уже выяснил, откуда идёт зараза.

Судья повернулся к публике в зале:

– Дамы из Женского клуба и ряд других граждан заявили во всеослышание, что у них были серьёзные пререкания с барышней Симзой. Говорят, что для того, чтобы отомстить им, она занимается по ночам чародейством и заставляет их переживать невыносимые кошмары – их души оставляют тела и уходят странствовать в некий заколдованный мир.

– Спаси, Господи!.. – Поп, слегка лохматый, с потёртой и замаранной рясой, успел проникнуть незаметно в задние ряды и сейчас тревожно крестился. Люди повернулись к нему, а несколько человек тоже перекрестились.

– Мы выслушаем внимательно показания свидетелей, которые явились, чтобы постараться понять, основательно ли то, в чём обвиняют барышню Симзу.

Судья снова перевёл взгляд на потерпевшую:

– Скажите нам конкретнее, что вас мучает?

– Вы совершенно правы, господин судья! Я серьёзно пострадала от того, что мне пришлось пережить. Расскажу подробно, а вы рассудите.

Присутствующие незаметно погрузились в мистическую атмосферу её рассказа.

– Однажды ночью мне снилось, что я королева и тревожно мечусь по залам своего дворца. Мне было непонятно, в чём причина моего беспокойства, пока в какой-то момент я не осознала, что все трофеи исчезли со стен. Внезапно я вспомнила, что меня ждут в бальном зале, где готовился маскарад к началу охотничьего сезона. Я зашагала быстро туда, но вспомнила, что у меня нет маски. Решила было вернуться, но какая-то старая женщина с ветхой корзиной в руках остановила меня и сказала, чтобы я пошарила в ней и вытащила себе маску, не глядя. Но ведь маска должна подходить мне и поэтому я хочу выбрать её сама, возразила я. В её глазах появились издевательские искорки, она повернулась лицом ко мне и таинственно промолвила, что маска сама выберет меня и подойдёт мне больше, чем моя собственная кожа!

Удивлённая её словами, наполовину движимая любопытством, но и всё ещё со скепсисом, я запустила руку в корзину и начала щупать предметы в ней. Пыталась составить хотя бы поверхностное представление о них, судя по их форме и размерам. А они словно были живыми созданиями из плоти и крови, – задвигались, разбежались; мне даже показалось, что они начали издавать какие-то звуки – некоторые были похожи на волчий вой, другие на жалостное блеяние коз, а третьи на мрачное воронье карканье.

– Лезь ещё глубже, – пробормотала старуха, а её глаза засветились ещё большим удовлетворением, словно её ветхая корзина была сундуком, полным драгоценностей.

Что-то вцепилось когтями в мою руку и я вытащила её с криком, – она крепко сжимала препарированную птицу, переливающуюся яркими цветами. Или это птица сжимала меня?

– О-о, райская птица! – пробормотала старуха неверящим голосом; изумление читалось в её взгляде. Но потом вдруг очнулась и стала подталкивать меня:

– Ну, иди же, чего ты медлишь! И без того опоздала!

Я взглянула на птицу – у неё были большие одухотворённые глаза, но сама она была совершенно бесчувственной. Тогда я подумала, что эта женщина сумасшедшая. Или... может быть, именно она украла охотничьи трофеи и сейчас хотела свалить всё на меня? Я повернулась резко к ней, чтобы схватить её и отвести к королю, но она исчезла! После короткого мига нерешительности я направилась к бальному залу. По дороге засмотрелась снова на красивую маску и только сейчас заметила, что из её хвоста высовывается маленькая ручка. Как только я поднесла птицу к лицу, она прилипла и срослась с моей кожей, и я словно вся превратилась в разноцветную птицу.

Когда я открыла дверь, то оказалась не в роскошном салоне, а в каком-то сказочном лесу, – придворные дамы, герцогини и баронессы сидели на ветвях деревьев в облике экзотических птиц; горничные и кормилицы натянули шкуры диких кошек, лисиц и ласок, а молодые служаночки – костюмы оленят или зайчиков. Особенно неприятная главная повариха, пожилая сплетница, ползала кротко по траве в панцыре черепахи и только её злобные игривые глазки выдавали её подлинную сущность.

Мужчин не было нигде. Да и никому как будто не приходило в голову поинтересоваться ими!

Лес гремел от полноты жизни, слышались радостные голоса девушек, захмелевших от вина и одурманенных загадочным светом луны, которая плыла за синими облаками и лила свои лучи на гладкие речные камушки. А они блестели в разных цветах под поверхностью кристально чистой воды и придавали ей розовые, зеленые, синие и золотые оттенки.

В какой-то момент луна исчезла за облаками. Задул сильный ветер. Он просвистел меж ветвями деревьев и наша нежная нагая плоть задрожала от холода. Прокрался какой-то смутно ощутимый страх – наши зеницы расширились и глаза стали боязливыми как у птицы, которая ощущает, что в её гнезде кто-то есть и что он приближается к ней, хотя она не видит его. Женщины дрогнули в ожидании чего-то неизвестного – возбуждение прошло сквозь наши тела и заставило их покрыться мурашками. Мы были напуганы и разволнованы. Лес затих. Затаили дыхание и пульс замер у нас в груди. Этот миг показался нам бесконечным. Когда через какое-то время мы решили, что нет ничего тревожного, мы успокоились и, опьянённые приятным вином, которое притупляло наши органы чувств, вновь впали в сладостные забавления.

Неожиданно в лесу появились охотники. Они крались медленно, таясь за кустами, и целились безжалостно в нас – словно не замечая, что мы женщины, и принимая нас за настоящих животных. Дамы ужаснулись и завизжали, но из их уст вместо нормальных человеческих звуков раздались птичьи крики, вой и рёв диких зверей, что ещё больше остервенило наших преследователей.

И в тот самый миг, когда один из стрелков натянул тетиву своего лука, чтобы пронзить меня своей острой стрелой, я проснулась с пронзительным криком.

Судья облокотился об стол и следил за историей сосредоточенно, но в его лице сквозило известное недоверие. Когда она кончила, он выпрямился и тихо промолвил:

– Можете сесть!

Госпожа Величкович направилась к одному из немногих оставшихся пустыми мест, а он вновь обратился к секретарю:

– Позовите следующего!

– Пусть войдёт госпожа Стоянович!

Госпожа Стоянович давно потеряла своего супруга, но в её одежде всё ещё преобладали тёмные оттенки. Немногие аксессуары, которые она носила, было, однако, подобраны изысканно, с умелым артистическим вкусом. Судья познакомил её со своим решением выслушивать прежде всего мучительные галлюцинации истиц и поэтому попросил её рассказать свой сон.

У вдовы был мелодичный голос, насыщенный теплым очарованием:

– Я сидела на террасе, поглощенная шитьём гобелена. Нагнувшись к нему, делала мелкие стежки, когда часа в три после обеда пошел дождь. Стояла непогода, кругом было мрачно, неприветливо, но я продолжала работать, пока дождь моросил рядом со мной. Временами начинал дуть сильный ветер и дождь усиливался, что заставляло меня отрываться от гобелена и укутываться плотнее в свою шаль. Ветер опрокинул всё стоявшее на столе – мой кофейный сервиз, вазу с цветами, сигареты – все полетело в разные стороны. Фарфор разбился, чашки опрокинулись, искрошившись, на пол, кофе пролился и вся атмосфера стала странно напоминать мастерскую художника. Я не стала обращать внимания – знала, что всегда, когда пытаюсь навести порядок в чём-то, ничего не получается. У вещей в мире в принципе нет установленного порядка и нельзя с точностью утверждать, чему где надо находиться, так что порядок, даже у моих вещей, запутывал меня больше, чем беспорядок. Эстетика, скомпонованная природой, была намного креативнее любой красоты, сотворённой человеческой рукой.

Я потеряла представление о времени, когда что-то упало рядом со мной, брякнув по цементу с глухим металлическим звоном, словно крупная капля дождя, ударившаяся о жестяную крышу. Моя голова инстинктивно повернулась в ту сторону и увидела лежащую на земле золотую монету. Я подняла её и посмотрела наверх. По диагонали находился старый дом, в котором давно уже никто не жил. Он скорее напоминал сарай для животных, чем обитель для людей – неоштукатуренный кирпич с торчавшими в некоторых местах соломинками, заполняющими щели. У окна стоял некий господин с чёрными волосами, лоснившимися как начищенный ботинок; сбоку на его темени торчало несколько непричëсанных волос. Господин обладал длинными усами, свисающими около его рта в виде тонких скрученных верёвочек в форме железного светильника, и с незаинтересованным видом жевал конец массивной кисти, подобно корове, пережëвывающей овёс и впавшей в сладостное забытье. Однако в отличие от коровы, глядящей пустым взглядом в ничто, этот господин смотрел на меня сосредоточенно, как будто ожидая моей реакции. Когда мои глаза после короткого блуждания вокруг его лица наконец остановились на нём, он поднял бровь, а уголки его губ искривились в игривой улыбке:

– Вот монетка для моей прекрасной модели! – сказал он, вынимая кисть изо рта театральным жестом, словно это была толстая деревянная трубка.

Его слова доходили до меня как будто сквозь туман; мне понадобилось несколько секунд на то, чтобы осмыслить их, или, вернее, чтобы они достигли моего сознания, словно окутанного в пелену нереальности. Я со всей силой бросила монету обратно этому несчастному шутнику, пытавшемуся посмеяться надо мной. Я бы обрадовалась, если бы успела попасть в его самодовольное лицо, но, увы, мой женский замах не был достаточно точным и монетка не достигла желанной цели. Она проскочила перила его балкона и, тупо ударившись сантиметрах в двадцати под деревянной балкой окна, соскочила со стены, упала в мой огород и исчезла в грядке с тыквами, заросшей высокими сорняками. Наблюдая ожесточение на моем лице, пока золотая монета летела, устремленная к нему, как торпеда к вражескому лагерю, и быстроту, с которой померкло моё воодушевление после попытки неудачного покушения, господин рассмеялся ещё громче:

– Ну, не впадайте в ярость, сударыня. В самом деле, вы заслуживаете больше денег, но к сожалению я ими не располагаю! – при этом он вывернул наизнанку карманы, показывая демонстративно, что они пусты.

Я слегка вздернула нос в попытке продемонстрировать свое презрение к его низменному вкусу к шуткам и пошла к стулу, чтобы докончить свой гобелен. По дороге моя юбка зашуршала угрожающе, надувшись от внезапного порыва ветра, который налетел на неё как на парус во время морского шторма.

– С другой стороны, велика вероятность того, что в следующем году вырастет целое дерево с золотыми монетами на том месте, куда упала с неблагодарностью моя единственная золотая денежка – сказал он, вытерев невидимую слезу, а затем шумно высморкался в белый шёлковый платок, который потом положил обратно в карман. – Но не унывайте! У вас будет богатый урожай, если не с грядок тыкв, то с моих денежек! Они будут сыпаться как зёрна янтарного винограда в грядку, а потом и в подол вашего платья!

Он говорил смешные вещи, но неизвестно почему мое лицо стало холоднее мраморно белой шахматной ладьи. А скулы щёк покрылись предательской краснотой – я почувствовала, что появляются два маленьких алых круга и я начинаю походить на клоуна, накрашенного румянами, который, вместо того, чтобы засмеяться, плотно сжимает свои губы, чтобы не взорваться. Он продолжил:

– В самом деле, я нахожу, что вы могли бы позировать в ателье какого-нибудь известного художника, так как из вас получится совершенная модель. Это точно, ваши редко встречающиеся качества делают вас идеальной для этого нелёгкого дела.

Кажется, у него тон смягчился, так как он хотел вернуть себе мое утраченное внимание. Я подумала, что, возможно, он пытался произвести на меня впечатление своим неуклюжим чувством юмора и теперь, увидев, что не получается, поменял стратегию.

А может он пытался соблазнить меня лукаво, скрывая свои истинные намерения, показывая, что не интересуется мной и, оскорбляя моё достоинство, рассчитывал на то, что я побегу за ним, пока он выдает себя за недоступного мужчину, оставляя меня запутаться самой в его умелой ловушке? Наверно, он наблюдал за мной неделями, искусно плетя сеть, в которую собирался меня поймать? Что ж, он не был таким хитрецом, каким себя считал, – даже оказался намного более предсказуемым и прозрачным, чем я ожидала, что, признаться, несколько разочаровало меня. Теперь я накажу его за его дерзость, поскольку поняла его коварный замысел. Разумеется, возможно, был небольшой шанс, что я снова ошибаюсь, что привело бы к ещё большему унижению, – подозрение заставило мои брови изогнуться дугами, словно крылья орла, внезапно налетевшего на свою добычу. Нахмурившись, я спросила резким голосом:

– Какие качества?

На самом деле скрытно давала о себе знать моя женская гордость, любившая питаться мужским восхищением. Я затаила дыхание в ожидании этого косвенного признания в любви, что превратило бы меня из жертвы в хищника, торжествующего над плотью этого похотливого кабана.

– Видите ли, вы так скучны и безынтересны, что можете стоять так часами, подобно чучелу филина, не двигаясь с места. Я, в самом деле, удивлен отсутствием какого бы то ни было желания с вашей стороны чем-нибудь заняться, кроме как созерцать дождь и молчать. Женщина, лишенная всякой энергии.

– Не могу с вами согласиться. Я вышиваю гобелен. И если я вам не интересна, то почему тогда вы выбрали меня в качестве модели?

– В том-то и дело, моя дорогая, что я – не традиционный художник и всегда выбираю рисовать такие вещи, которые на первый взгляд кажутся безынтересными. Если бы я нарисовал вас такой, какая вы на самом деле, тогда моя картина точно не стала бы никаким шедевром – была бы просто мертвым изображением, в центре которого стояли бы вы – отцветающая роза.

– Да кто вы такой? Как вы смеете разговаривать так со мной?

– Одну минутку, мадам, дайте мне докончить, пожалуйста. Я необычный художник. Я не просто рисую образы – я рисую сущность предметов и людей – их души, мадам.

– Души? Вы что, сумасшедший? Как вы можете нарисовать мою душу, — она же невидима?

– Ошибаетесь, сударыня! Идите, посмотрите на свой портрет, если вы мне не верите!

Я была сильно взволнована, но не позволяла волнению одолеть себя, так как знала, что существует большая вероятность разочарования. Приходилось вести себя как настоящая дама, чтобы не позволить этому незнакомцу продолжать меня шантажировать. Я не должна была показывать себя слишком заинтересованной, чтобы не попасть снова в ловушку его остроумия. С другой стороны, на этот раз мне казалось, что он говорит вполне серьёзно – даже выражение лица у него изменилось, полностью поддерживая его слова. Наконец мое естественное женское любопытство взяло верх над всеми противовесами и я пошла, стараясь не показывать чувств. Я шла медленно, размеренными шагами, а мое сердце билось в грудной клетке, словно загнанный в угол воробей. Я обошла забор и переступила через порог холодного, мрачного здания, превратившегося в обитель этого чудака.

Переступив порог, я ощутила холод и закуталась плотнее в свою элегантную кружевную шаль. Передо мной поднимались каменные ступени, ведущие на второй этаж. Он находился прямо под чердаком, где жили голуби, вносившие уют своей постоянной ходьбой взад-вперёд, напоминающей треск сучьев в костре, а также частыми семейными ссорами, прочувственными просьбами о кусочке хлеба, когда были голодными, или любовью, с которой ворковали, счастливо прижатые друг к другу, чтобы согреться.

А ветры – зимние и осенние – врывались через щели крыши, огибали её основания и шипели как гадюки.

Художник вылетел из комнаты, раскинув широко руки, и побежал вниз по лестнице, неистово смеясь, прерывая мои одинокие размышления. Его рубашка была расстёгнута на груди, оттуда торчали волосы, а потрёпанные белые штаны были измяты наподобие развернутого наброска, вытащенного из мусорного ведра. Вытянув мою руку из-под шали, он нагнулся низко вперед, как будто для того, чтобы поклониться, и поцеловал её торжественно.

– Извольте, прошу вас! Приношу извинения за свою неряшливую внешность, а также за беспорядок в ателье. В свою защиту скажу только, что ожидал от вас приготовить большую корзину с пирожными и вином, чтобы угостить меня в качестве недавнего приезжего. Тогда я бы располагал чуть большим временем, чтобы одеться, побриться и убраться, но, увы, ничто не бывает так, как мы ожидаем. С другой стороны, это даёт мне основание не чувствовать себя перед вами неудобно.

– И почему же вам надо чувствовать себя неудобно?

– Потому что если бы вы были настоящей дамой, соблюдающей этикет, вы бы пришли по-другому, и мне было бы неудобно встретить вас так, но сейчас ваше поведение обязывает меня выглядеть непорядочно – и он снова рассмеялся. – Прошу вас, чувствуйте себя как дома.

Мы поднялись на второй этаж, приспособленный под мастерскую. Вдоль одной из стен стоял камин, скромно украшенный еловыми шишками, в котором лежала зола недавно сгоревших дров. На деревянном полу друг за другом гнались пятна неубранной пыли, словно огненные зайчики, брошенные печью на потолок ночью, а в двух из углов вместо занавесок свисал "тюль" паутины. Я постаралась не заглядываться, чтобы не выглядеть невоспитанной и не обидеть хозяина, но вместе с тем гневалась на себя за то, что слишком деликатна, в то время как он позволял себе переступать любые нормы хорошего тона. Мольберт, накрытый чем-то, напоминающим поношенный фартук старого мясника, с размазанными по нему синими, жёлтыми и красными пятнами, стоял смирно, никому не досаждая, недалеко от правого угла окна.

Морщина лёгкого отвращения из-за грязи в ателье образовалась у меня между глазами, пока художник, сделав вид, что не замечает её, спросил с насмешкой:

– Ну как, вы осмеливаетесь посмотреть на то, что лежит под поверхностью покрывала? Или… скорее колеблетесь?

Я собралась с духом, постаравшись быть искренней, так как поняла, что своими жалкими попытками маскироваться вызвала бурную разоблачительную реакцию смеха, обрушившуюся на меня подобно молоту кузнеца и раздавившую меня. Видимо этот человек действительно обладал даром читать в человеческих душах, странным образом заставляя меня чувствовать себя перед ним как будто обнаженной. Я инстинктивно чувствовала, что нет смысла надевать на себя фальшивую маску, так как это не могло бы его обмануть, а только вызвало бы с его стороны желание облить меня холодным душем горькой иронии и резкой насмешки. Да, конечно, он был циником, но даже если бы кто-то предложил мне затычки для ушей, чтобы его не слушать, я бы их не приняла.

– Да, это так, – ответила я ровным голосом.

Он видимо решил не истязать меня больше и снял осторожно покрывало, наслаждаясь моей реакцией, пока картина медленно открывалась моему взгляду.

На первый взгляд ничего интересного: я сидела на террасе, закутавшись в шаль из тонкого желтого кружева, с большим изящным цветком за правым ухом. На коленях у меня лежали круглые пяльцы с ликом Св. Анны, наполовину вышитым. У меня была привычка не покупать деревянных икон, а вышивать библейские сцены и персонажи на гобеленах. Одна моя рука, державшая иглу с шелковой ниткой, застыла в воздухе. Серо-синее небо хмурилось и вся атмосфера выглядела мрачной. Голова у меня была склонена набок, а в устремлённом в неизвестность взгляде видна была боль, смешанная с романтической тоской. Лицо, чьи контуры были стянуты невидимой внутренней тоской, и только пламя надежды, горевшее в глазах, смягчало жесткие, резкие черты. Погружённая в остановившееся время картины, я оставалась навсегда в каком-то сладостном ожидании будущего, выглядевшего красивее любого другого, которое я, вероятнее всего, могла бы пережить. Дождь не переставал идти косо мимо меня, а я не замечала его.

Ветер, непостоянный и переменчивый, был пойман на мгновение и разоблачен. Его резвая игра, незримо расстёгивающая некрепко застёгнутые пуговицы моего вдовьего воротника или проскальзывающая в мои юбки, запутывающая их, предательски ерошил мои длинные, тщательно причесанные волосы и заставлял щеки краснеть от его ласки.

На полу лежала ваза с пионами и ландышами, а в углу была видна раздувшаяся паутина, на которой сидел паук, растопыривший свои конечности до предела, словно боясь улететь вместе с ней подобно Дороти и её домику из "Волшебника Изумрудного города".

Совершенная имитация зазубренной чашки и разлитой лужицы кофе, в которой валялся осколок разбитого фарфора, стояла на полотне. Если бы кто-нибудь сопоставил картину с действительностью, он бы задумался, где настоящая реальность – что было сначала, а что создано по его образу и подобию.

Содержание картины могло вызвать восхищение у ценителя ещё с первого взгляда, но она не удержала бы его внимания, если бы не содержала чего-то необыкновенного! Человеческий разум можно заинтриговать больше темнотой, чем светом, и поэтому если картина предлагала бы только свет, он не остался бы надолго в восхищении. Наоборот, если бы картина была полностью тёмной, он был бы озадачен и ему даже стало бы неприятно, но вряд ли он выбросил бы её полностью из своего сознания, поскольку свет разума постоянно искал бы способ озарить её, и когда это произошло бы, он был бы неимоверно удовлетворён. Для меня же эта картина была смесью темных и светлых пятен, сплетенных в поле моего понимания. А вот и её самая озадачивающая характеристика:

Все в ней было разломано! Казалось, потолок Сикстинской капеллы распался на множество мелких обломков, которые потом кто-то собрал и упорядочил в загадочные изображения, не сумев заново склеить их друг с другом.

Справа от моей щеки у меня проходила широкая царапина вроде шрама, из-за которой все вокруг потрескалось. Словно глубокий надрез в земной коре, оставшийся после землетрясения. Моя одежда была подобна срезанным лоскутам разных геометрических фигур – треугольников, квадратов и многоугольников, – которые не были сшиты друг с другом: огромное число маленьких частиц, объединенных общим зазубренным контуром. Кофе, разлитый на полу, тоже был расчерчен на части, подобно неправильной сети диаграммы. Даже поверхность тонкой серебряной иглы, чье острие поблескивало в сумерках, поломалась на тонкие маленькие кусочки, как обычно ломается хрупкая новогодняя мишура.

Паук и его надувшаяся сеть выглядели как соединенные образы из картины Пикассо – одновременно сливались и расходились. Казалось, что в любую минуту они распадутся. Паутина поразительно напоминала пушистый шарик одуванчика, за минуту до того, как он разлетится маленькими парашютиками под сильным порывом воздушной струи из уст шаловливой девчонки.

Бутоны роз и бледные бело-розовые листья пионов, окунувшиеся в капли дождя, неестественным образом были склеены с их зелеными стеблями. У каждого цветка была голова, как-то искусственно прикрепленная к его телу. Его листья выглядели вырезанными, словно с помощью тоненького клюва колибри, из мягкого и нежного сдобного теста для пирожных. Они были искусно прилажены один к одному, словно многослойный пирог, а в середине был добавлен нектарник в виде украшения цветка, словно миниатюрная фигурка невесты. Однако каким-то странным образом этому, простому на первый взгляд, растению не хватало внутренней гармонии – мало того, что каждая с его частей была скомпонована и прилажена к остальным болезненно и некомфортно, вдобавок ему не хватало тычинок! Этого нельзя было заметить, если смотреть на него снаружи, однако художник сделал его таким образом, чтобы раскрыть его сердцевину взгляду обозревателя. Конечно, пион мог бы жить и без тычинок, но без них он выглядел несовершенным, потеряв навсегда свою самодостаточность. Обреченный всегда чувствовать свою пустоту, осознавая недостижимость счастья, остающегося неразделённым!

Хотелось крикнуть: – О великие боги, вы завистливее даже людей, кто из вас отнял единственную благодать, оставшуюся этому цветку, изгнанному из райского сада? Кто из вас поделил его надвое и оставил скитаться, брести в поисках отсутствующей половины, а когда он наконец нашел её, бессердечно разломал и отнял?

Женщина поникла головой, а на её лице была видна боль и скорбь. Весь зал замолк. Цыганка встала и тихо подошла к ней. Её глаза были светлыми и ясными, словно вымытые летним дождем листья. Она спросила низким и слегка хриплым голосом:

– Почему вы обвиняете меня в своем сновидении, сударыня?

Вдова посмотрела на неё как на противную жабу, а потом повернула взгляд, исполненный отвращения и ужаса, к судье, прося избавить её от цыганки. Он, однако, спокойно сказал:

– И как же она вас околдовала?

– О, нет! Она не невинна! – свидетельница быстро вернула себе свою дерзость.

– Позавчера я за ней наблюдала, когда она свернулась с той стороны моего забора – там, где начинается горка и вокруг все пусто и почти всегда безлюдно. Видимо, она нашла какую-то тропу или же поднялась по горке и потом спустилась вниз. Сидела, свернувшись калачиком, словно нищая, с коленями, поднятыми к груди, бормоча какую-то цыганскую песню, заглушаемую ветром. Выглядела замечтавшейся и время от времени бормотала что-то под нос, считая, что никто её не замечает. Потом нагнулась и стала рыться у себя за пазухой, откуда достала потрепанную коробку. С трудом отвинтила крышку и вытряхнула содержимое в воздух. Оттуда выпорхнули две голубые бабочки, а на лице у неё расцвела улыбка – как будто она совершила шалость! Одна бабочка залетела за забор, а вторая, вместо того, чтобы полететь своим путем, последовала за ней. Я смотрела на то, как бабочки гоняются друг за дружкой, выделывая замысловатые кувырки, подобно воздушным акробатам. – Вдова замолчала на мгновение и зажмурила глаза в попытке найти лучшее сравнение. Заговорила сначала медленно, наслаждаясь картиной, открывшейся её внутреннему взору.

– Или любовникам, сплетающим свои тела в сладостном экстазе. Заигрывали и дразнили друг друга, а потом убегали. Дрались и мирились, целовались на мгновение и вновь отдалялись. – Женщина вдруг прервала свое оцепенение и трусливо огляделась по сторонам. Когда она убедилась, что все слушают её с одобрением, её тон угрожающе повысился.

– Не может быть, чтобы всё это было случайно! Она околдовала меня! Это были не просто две бабочки – я их видела, как будто бы это были люди!

Судья обратился к обвиняемой:

– Правда ли то, что говорит госпожа Стоянович? Вы действительно находились позавчера недалеко от её дома?

– Да, это правда! – цыганка рассмеялась и в её взгляде снова появилась прежняя высокомерная насмешливость, которой она встречала любую клевету и обиду, чтобы не позволить людям оковать ее дух унижением и стыдом.

– Да, я такая! Я ведьма, которая заставляет вас наступать на подол своего платья и спотыкаться. Я ведьма, которая околдовывает ваших мужей, чтобы они не приносили вам домой золотых украшений, а только тряпки для вытирания посуды; я говорю ветрам опрокидывать у вас дома черепицы с крыши, мухам – плевать на вашу пищу, розам – взбеситься и рвать ваши платья каждый раз, когда вы проходите мимо.

– Прошу вас вести себя серьёзно! – судья пытался сделать ей выговор. Затем, однако, благосклонно дополнил: – Желаете ли что-нибудь сказать в свою защиту?

Цыганка вернулась на свое место и откинулась нахально на спинку кресла. Достала из кармана яблоко, плюнула на него и тщательно обтерла об юбку, после чего её презрительный взгляд начал парить высоко в пустом пространстве над головами её обвинителей и судей.

– Понимаю, что вам нечего сказать. Прошу призвать следующего свидетеля по делу.

Смуглая барышня зевнула и вздохнула. Она откинулась назад и зажевала яблоко в попытке рассеять скуку, нашедшую на неё от созерцания людей, проходивших у неё перед глазами как караван ослов. Как будто они не обвиняли её в преступлении, а просто жаловались, что узда слишком тугая или же что седло ранит их спину. Внутренне она смеялась над этими бедами ослов, кажущимися ей мелочными и глупыми, но ослам никак не дано было этого осознать. К тому же она не говорила на их языке и они не могли понять друг друга.

Слуга позвал:

– Пусть войдет госпожа Янкович!

Дверь открылась и в её проёме появилась стройная дама лет тридцати, в элегантном платье, полностью следовавшем изгибам её талии и бедер. Послышался приглушенный шёпот. Все головы в зале повернулись, чтобы лучше осмотреть её. Ее муж был известным ювелиром, у него были магазины в Белграде, Вене и Париже. Они жили в живописном поместье на окраине городка, с огромным домом и просторными лесистыми местностями и лужайками, вполне в европейском аристократическом стиле. Молодая женщина двигалась по дорожке спокойной и медленной походкой, а когда дошла до кафедры свидетелей, остановилась и подняла лицо к судье. Она сняла атласную перчатку с правой руки и не глядя ни на Библию, ни на сотрудницу, державшую её перед ней, не задумавшись, повторила слова:

– Клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды.

– Можете присесть! – приказал судья. Когда она заняла свое место за кафедрой, он снова обратился к ней:

– Вы не являетесь членом Женского клуба, как же вы тогда познакомились с барышней Симзой?

– Я бы не сказала, что желаю иметь в числе своих приближённых таких людей как...

Судья перебил её:

– Прошу вас придерживаться хорошего тона! Вам эта барышня знакома или нет?

– Да, знакома.

– Как долго вы знакомы? Как вы с ней познакомились?

– Несколько месяцев назад мой супруг получил от господина Карапетровича заказ на изготовление золотого обручального кольца, инкрустированного голубым сапфиром. Он и его подруга были у нас в гостях на летней даче, чтобы можно было снять мерку; к тому же их интимные отношения были секретом.

Наступило сильное замешательство, смешанное с неодобрением. Господин Карапетрович был крупным землевладельцем, но все знали его как благочестивого и исключительно набожного христианина.

– Господин Карапетрович пришел отменить свой заказ за несколько дней до конечного срока, поэтому невозможно было, чтобы мой муж выполнил его требование или вернул ему обратно его деньги. Он объяснил свой поступок тем, что его околдовали, что, само собой, звучало совершенно неправдоподобно и мой супруг вынужден был прогнать его из нашего дома. Чуть позже, однако, я тоже стала жертвой подобных кошмаров, которые лишили меня внутреннего покоя и почти успели убедить меня в том, что вещи, которые мне снятся, реальны, а не являются плодом моего воображения. Прошу учесть и то, что мои ночные видения случились незадолго до того, как у меня произошла встреча с барышней Симзой. Это приводит меня к уверенности в том, – тем более, что я не единственный человек в зале, с кем приключилось подобное несчастье, – что она виновата в том большом дискомфорте, который я переживаю.

– Мы готовы вас выслушать!

Молодая дама начала четким тоном, как будто наблюдала всё наяву перед собой:

– Мне снилось, что я вхожу в столовую с бутылкой старого Romanée-Conti из подвала моего мужа. Достала из серванта гранёный хрустальный стакан и с огромным удовольствием наполнила его почти доверху. Вино искрилось, словно раскаленная красная лава, но, странно, имело неприятный вкус. Я отодвинула его в сторону. Подняла крышку подноса, лежавшего передо мной. На нем лежал тушеный кролик, окруженный зеленым квадратом салата латука и небольшими скрученными голубцами из виноградных листьев в форме турецких подушечек, на которых кролик склонил томно голову. Его голова была украшена великолепными, ручной работы четками, венком окружавшими череп. Фиолетовые жемчужные зерна были рассыпаны по хребту и падали близ ребер, покрытых тонкой, прозрачной кожей. Взяв вилку, я приготовилась вонзить её в мясо, словно хищная птица, вонзающая свои когти в добычу. Я чувствовала пьянящий экстаз силы – ощущение орла, одиноко парящего над скалистыми утесами, или же совы, нападающей ночью на мелкого зверька с победным криком. Тот экстаз, которым кончается каждый раз упорно подавляемое желание, остававшееся неудовлетворенным слишком долго.

Наклонившись с закрытыми глазами, я вдыхала аромат горячего бальсамированного трупа, а мое тело скрючилось как горб стервятника. В это мгновение зубцы моей вилки пронзили плечо кролика, словно смертоносная охотничья стрела, и я жадно поднесла кусок ко рту, который потрескался и высох, словно земля, обожжённая солнцем. Я заглотала большой кусок, а из моего горла выплеснулась мощная струя слюны, потекла у меня по языку и залила пеной гланды. Мои зубы, застывшие как бесчувственные и бездушные мельничные жернова, вдруг ожили и задвигались. Начали молоть кусок мяса, застрявшего между ними, словно утопленник.

Кусок, однако, был таким жестким, что чуть не сломал мои кутни, и я быстро выплюнула его нетронутым, подобно морю, выбрасывающему иногда из своих глубин грузы кораблей или давно потерянные вещи, которые не успело перемолоть после того, как поглотило. Мясо упало на стол, нисколько не поменяв свою форму. Я решила, что служанка задремала и пережарила его. Это взбесило меня:

– Почему ты стала такой рассеянной и ленивой, что тебе лень приготовить мне кролика, как следует? – накричала я на неё. – Может, ты думаешь, что, живя во дворце, из золушки уже превратилась в принцессу? – и я побежала искать нагайку, чтобы выпороть её в назидание.

В приступе ярости я опрокинула фарфоровую вазу с хризантемами и она упала на мраморный пол с грохотом, не успев, однако, сломаться. Служанка кинулась собирать цветы. После того, как она поставила их внимательно обратно в вазу, я приказала ей отнести кролика моим борзым. Она поторопилась взять его и побежать на двор к собакам, не дожидаясь, чтобы я потянулась за кнутом. Задержалась слишком долго и так как я была уже ужасно голодной и нервничала, вышла поискать её с мыслью, что на этот раз уже здорово её отколочу из-за её наглости, перешедшей все возможные границы.

Когда я нашла её, она кусала костяшки пальцев в недоумении и была готова расплакаться от бессилия. Выглядела такой расстроенной, что мое желание ругать и колотить её испарилось. Я повернулась невольно к месту, куда она смотрела, и поначалу не заметила, чтобы что-то было не так. Кролик лежал в траве между борзыми, которые окружили его. Они нюхали его, но потом отворачивали морды и уходили. Я говорила себе: "Наверно, у них обоняние пропало. Нужно как-нибудь его возбудить, чтобы проснулся их инстинкт". Я крикнула девушке:

– Принеси снятую шкуру кролика и заверни его в неё как младенца.

После того как она выполнила приказание, я продолжила:

– Теперь заштопай ему шкурку ниткой и иголкой, чтобы он стал похож на живого и собаки могли его узнать.

Служанка зашила его. Я подумала: "Увы, не получился с точностью образ животного, созданного Богом! Его веки никогда больше не откроются сами, его ребра не будут подниматься учащённо. Скорее это хорошо проделанная имитация – безжизненная машина из костей, мускулов и сухожилий. Тело без души, прах к праху..."

Борзые снова приблизились. Я довольно отметила:

– Смотри сейчас, как быстро они его разорвут!

Я остолбенела! Они кусали его, но потом отскакивали жалобно и скулили, а их острые зубы валялись рядом с нетронутым телом этой проклятой твари!

Спустя некоторое время я пришла в себя. В голове у меня мелькнуло: "Создатель сделает так, чтобы у них выросли новые зубы, более острые и более крепкие, чем прежние". Это озарение принесло мне неожиданное успокоение. Голод снова дал знать о себе и я стала искать взглядом служанку:

– А ты, вместо того, чтобы стоять с опущенными руками, сходи подать мне кое-что нормальное на стол!

Когда она побежала в дом, я решила пройтись по извилистой тропе к моему летнему саду. Розы стояли, подняв прелестные головки к солнцу, а на их верхушках блестели его лучи, словно золотые венчики. Их красные губки притихли, затаив вздохи по нему – девушки, созерцающие своего прекрасного, но недоступного принца, скачущего по небу на своей огненной колеснице.

Я посадила этот куст декоративных роз в конце сада. Они выглядят хрупкими и беззащитными, но, как любая крошечная вещь в природе, обладают исключительной агрессивностью. Они более темпераментны и очаровательны, чем остальные мои цветы, и пользуются этим, чтобы манипулировать мною. Пахнут намного сильнее, чем обычные розы, и ты ни в коем случае не забудешь их полить – они всегда напоминают навязчиво о своем присутствии. А ты в страхе не потерять их постоянно исполняешь все их желания.

Однако здесь тоже что-то было не так. Я оглянулась внимательно. Пчёл, обычно прилетающих каждый день, чтобы устраивать себе расточительные пиршества цветными коктейлями, теперь не было!

Иной раз они устраивались удобно на грани лепестков и медленно всасывали хоботками сладкий нектар, подобно турецкому мулле, скрестившему ноги на вышитом коврике и вдыхающему опьяняющий кальян или же богатому римлянину, вытянувшемуся на своем невысоком ложе, потягивая амброзию из серебряного ритона, за мягким прозрачным балдахином.

"Куда улетели сегодня лакомые пчёлы? Неужели пошли угощаться в другое место?" – спросила я себя удивленно, а в сознание начало закрадываться беспокойство.

Подул лёгкий бриз и раскрыл застенчивые лепестки роз. Я нагнулась и глубоко вдохнула, но не ощутила никакого аромата.

Может, я схожу с ума, или вся природа тронулась? Борзые не хотят есть кролика, пчелы не прилетают в сад, а мои красивые розы лишились своего аромата?!

В траве я увидела двух жуков. Один был зелёно-чернильного цвета, а другой – медно-коричневого. Уже два дня как они лежали мёртвыми. Недалеко от них находился небольшой муравейник, напоминающий кратер вулкана, чьи пологие склоны обросли зеленым мхом. Он постоянно извергал огромное множество черных, как смоль, муравьёв, ползающих по земле подобно санитарным работникам, очищающих её от разлагающихся трупов листьев, зёрен и насекомых. Хотя эти муравьи, чьи головы напоминали по виду мотыги, обнаруживали безошибочно бесполезные животные и растительные отходы, они наспех обходили, не проявляя никакого интереса, эти две блестящие скорлупки, упавшие в траве как оброненные осенние листья. Странно было, что теперь, когда жукам никак было ни улететь, ни убежать, и могли стать лёгкой добычей перелетающих над ними воробьев или же ползающих по земле насекомых, никто их не трогал. Какое благоговение перед их вечным сном!

Паук разостлал искусно свою сеть, словно покрывало, на тонких, иссохших на солнце травах золотистого цвета. Там, завернутая в толстый кокон, висела муха. Закрытая в черном гробу собственного тела, она не могла сбежать и терпеливо ждала, что её съедят, с надеждой возродиться. Но что же происходило – почему эта муха, на которую я смотрела с позапрошлого дня, тоже не стронулась со своего места и продолжала жужжать?

– Наверно мои глаза меня обманывают – все это не может быть правдой! – сказала я вслух.

"Мне нужно купить себе очки". Я вспомнила, что в тумбочке моего мужа лежит пара старых очков, которыми он уже не пользуется.

Я поднялась в его комнату.

– Вот они! – Я повернула налево и направо лицо перед зеркалом: – Подходят мне совершенно!

Я посмотрела в окно: "Слегка размыто, но все-таки вблизи вижу хорошо!"

Я пошла в сад и склонилась над розами, жуками и травами:

– Но… что же происходит? Эти очки хуже моих глаз? Может, у меня мозг галлюцинирует из-за сильной жары?

Тела ползающих муравьев состояли из крошечных опалов; надкрылья жуков – кристаллические – из малахита и гранита. Господи, куда же я попала? Лепестки и стебли моих роз сделаны из рубинов и изумрудов! Может, все здесь заколдовано? Хотя нет, некоторое время назад вещи выглядели по-другому – наверное, очки прокляты!

Бросив очки в траву, я убежала. Мой муж показался на тропе.

– Посмотри, что я тебе принес! Хотел подарить тебе на день рождения, но не смог дождаться и дарю тебе на несколько дней раньше.

Он протянул мне шкатулку из слоновой кости.

– Я сейчас расстроена – больше ничего не хочу, только чтобы кто-нибудь вернул мне обратно мой мир.

– О чем ты говоришь, моя дорогая?

– Наверно я потеряла свой разум, так как ничего не чувствую. Мне кажется, у меня нет ни обоняния, ни вкуса, ни зрения.

– Иди, я потрогаю тебя, – он приложил свою руку ко мне на лоб. – Не беспокойся! Нет ничего, о чем бы стоило беспокоиться. А теперь открой свой подарок ко дню рождения!

– Ты прав. Может, мне показалось. – Я открыла крышку и увидела золотое сердечко на цепочке. – Прекрасно!

– Можешь надеть его прямо сейчас, и уверен, что все у тебя пройдет, когда посмотришь на себя в зеркало!

Он встал у меня за спиной и застегнул цепочку у меня на шее. Я потрогала рукой шею и скользнула рукой вниз к грудям, чтобы поместить внимательно металлическое сердце между ними. Задержав на мгновение там свои пальцы, я с ужасом установила, что у меня нет пульса!

Я повернулась в сторону мужа, но он пропал. Я начала кричать и бегать по дому как обезумвшая в истерическом поиске чего-то смутного. Из спальни послышалось какой-то лёгкий, ритмический стук и я сразу осознала, что я все время искала! Я искала свое сердце, которое кто-то спрятал от меня! Вбежала в комнату и увидела часы, которые продолжали невинно тикать! Я бросилась изо всей силой на них и после недолгой борьбы успела снять их со стены. Встряхнула их с уверенностью, что мое настоящее сердце внутри и выпадет из коробки, но они, наконец, застучали и оттуда с криком выпорхнула кукушка.

Я проснулась, вся вспотевшая!

Госпожа Янкович замолчала, чтобы передохнуть и прийти в себя от этого мучительного кошмара. Она была видимо расстроена, но высокомерная уверенность не оставила её ни на миг. Она посмотрела на судью с твёрдостью – это значило, что она ждёт от него воздать по справедливости со всей строгостью закона. Лицо судьи, однако, сохранило ту же спокойную отрешённость – очевидно, он не особенно трогался подобными ультиматумами. Он слегка кивнул ей в знак того, что она уже свободна. Знатная дама наклонила голову, чтобы скрыть холодные искорки, появившиеся в её глазах. Потом, явно не желая смешиваться с толпой, она со своей грациозной осанкой пошла по дорожке между скамьями и ушла из зала, не дождавшись конца процесса.

Секретарь воспринимал все весьма простовато, из-за чего вообще не заметил этой дуэли, хотя все время сидел, уткнувшись взглядом в госпожу Янкович. Когда она вышла, он механически прошёлся глазами по списку свидетелей и крикнул:

– Позовите госпожу Йованович!

Госпожа Йованович происходила из состоятельной семьи, преклонявшейся перед славянской и европейской культурой. В её доме собиралась местная интеллигенция – артисты, писатели, музиканты и люди с престижным образованием и положением в обществе. На одной из этих встреч она познакомилась со своим будущим супругом – Миланом Йовановичем, – который был тогда молодым, но весьма обещающим автором. Его произведения постепенно начинали печататься во все больших тиражах и моментально расхватывались в книжных магазинах по всей Сербии. Критики, однако, определяли их как "бульварные романы", что очень сильно омрачало его радость. Его юношеская неуверенность с течением лет уступила место зрелому и тяжелому характеру, не допускавшему никаких компромиссов в отношении уважения к его собственной личности.

Госпожа Йованович в детстве писала жизнерадостные детские истории. Она любила читать их перед гостями и все восторженно хвалили её, но она чувствовала, что они делают это из вежливости или просто из желания поощрить её. Прежде чем Милан появился у них, она уже знала о его успехах и едва увидев его, влюбилась, покорённая мистической аурой этого преуспевающего писателя. Она решила добровольно принести свою жизнь в жертву перед алтарем его самородного таланта, превратившись в прилежную домохозяйку и мать.

Присягнув, госпожа Йованович несколько неуверенно заняла свое место за кафедрой и терпеливо ожидала вопросы судьи. Он же очевидно был захвачен врасплох той мрачной решительностью, с которой эта милая и любезная женщина, бывшая всегда в тени своего супруга, стояла ныне в суде. Поэтому он спросил её напрямик:

– Госпожа Йованович, какова причина того, что вы здесь в этот вечер?

– Эта женщина разбила мою семью!

– Вы подозреваете её в прелюбодейной связи с вашим супругом?! – Судья был удивлен её словами, поскольку все знали господина Йовановича как человека, исключительно преданного своему писательскому поприщу; не бывало никогда слухов о его возможных любовных аферах.

– Нет, я не это имела в виду! – щеки истицы покрылись огненным румянцем.

Вокруг раздался неодобрительный шепот. Судья сторонился местной элиты и никогда не участвовал в вечеринках, на которых собирались видные горожане. У него было несколько друзей, чудаков вроде него, с которыми он часто играл в карты, но темы их разговоров были далеки от светских сплетен. Поэтому он понял, что явно только он не знает, какие события разыгрались в доме госпожи Йованович.

– Хорошо, расскажите нам, что случилось, – сказал он умеренным тоном, чтобы успокоить страсти в зале.

Госпожа Йованович начала неловко, но постепенно её голос становился все более уверенным. Понемногу стали вскрываться неизвестные обстоятельства вокруг нашумевшего недавно в литературных кругах скандала, о котором многие говорили, но почти никто не знал подробностей.

– В Женском клубе я часто слушала о злонамеренных деяниях барышни Симзы, которые, признаться, сильно пугали меня. Но ни я, ни мой муж не имели каких бы то ни было точек соприкосновения с ней, из-за чего я успокаивала себя, что её вероломные козни никогда не затронут нас. Сейчас я вам расскажу свой сон, которым началось все.

И она начала как-то воодушевлённо:

– Я стояла, склонившись над круглым синим противнем, посыпанным пуховой мукой, которая поднималась высокой грудой. В середине был выдолблен глубокий колодец и на его дне лежал желток сырого яйца. Я налила чашу воды в пересохший колодец – она перелилась через его горло, подобно буйной реке, вышедшей из своего русла, которая увлажняет комья глины на берегу, захватывает и уносит их. Таким же образом захватывалась мука по обеим сторонам колодца и поглощалась им, а я доливала опять воду, мешала и мяла тесто изо всей силы. На мне был льняной сарафан и белая сорочка, которая была завязана под бюстом и оставляла его свободно висеть, а спереди – фартук из разноцветных полосок. Тесто, однако, отказывалось смягчиться, а приклеивалось к моим пальцам и рвалось, принимая острые, причудливые формы, очертания призрачных замков и горных пейзажей. Внезапно я заметила муравья, который выполз из муки и поднялся на край противня. Пока я смотрела, как он бежит по краю, в один миг моя душа оставила тело и вселилась в него.

– Веревки двух больших церковных колоколов натягивались сильно взад-вперед, колокола бешено раскачивались и высовывали красные, медные языки как от большой усталости. Временами они еле-еле останавливались, осипшие и запыхавшиеся, чтобы глотнуть воздуха. Они висели над слизистой бело-желтой плацентой, в углу которой лежал абортированный эмбрион. Колокола звонили, чтобы возвестить этот святотатственный акт, но из их горла не выходило ни звука.

– Я видела пещеру из серебряной руды, которая блестела – её пол походил на каменистый берег, но вместо зазубренных скал он был усеян неровными возвишениями, похожими на волны. Из-за них её внутренность выглядела как разбушевавшееся, изборождённое море. Одна громадная волна словно застыла в воздухе, в своем ошеломительном вихре, прежде чем разбиться об стенку пещеры. Эта застывшая в вечности волна имела тот цвет, который приобретает море, когда персты ночи опускаются и обволакивают его прозрачной вуалью из бледной, голубой мглы. Вокруг её гребня, как морская пена, блистало несметное количество больших и малых снежно-белых светляков. Когда лучи освещали их, они, словно балерины, одетые в сияющие шелковые костюмы, начинали буйно плясать в свете прожекторов.

– Мама, мама! Смотри! – голос моей дочки, влетевшей в кухню, заставил меня вернуться тотчас в собственное тело.

Дочь несла золотистое перо в руках, протянутых ко мне. Я взяла перо. Как только я притронулась к нему, я поняла, что муравей каким-то образом передал мне способность созерцать мир его глазами. Видя, как всегда, вещи вокруг меня, я одновременно делалась свидетелем их истории в какой-то сказочной реальности, которая открывалась перед моим внутренним взором.

– Я стояла на балконе второго этажа, смотревшем на маленькие мощеные улочки и блестящие, подобно стеклянным сахарным коробочкам, зданиям вдалеке вокруг площади. Подо мной был сад и я заметила Эроса – древнегреческого бога любви, который летал среди усыпанных цветами плодовых деревьев и направился к полянке перед нашим домом. Он был невидим для окружающих, поскольку его тело и громадные крылья были прозрачными и окрашивались в цвета неба, – от белого и атласно-голубого до огненно-красного пепелища облаков на закате, пурпурового и даже смолисто-черного ночи. Его крылья заставляли знойный воздух дрожать при каждом взмахе, которым он приближался ко мне. Красивый юноша закрыл собой солнце и сделался весь золотым, а потом вырвал одно перо из своих крыльев и подал мне его. Я простерла руку, чтобы взять его, но не удержала его и оно упало, медленно вращаясь, в траву.

Видение исчезло. Я быстро пришла в себя и сказала:

– Это прекрасное перо было бы чудесным подарком для приближающегося юбилея твоего отца, если только отлакировать его и найти ему подходящую шкатулку.

Но она возразила:

– Мне надоело, что все всегда для него! Как будто у тебя нет других детей кроме моего отца!

Задумалась и добавила с досадой:

– Я продам перо на торгах и на эти деньги куплю что-нибудь красивое для нас обеих. Если ты, как всегда, не желаешь ничего, я сделаю подарок только себе.

И вырвала перо из моей руки.

– Но перо очень красиво и обрадует твоего отца.

– Да, но не принесет ему пользы. Мне надоело, что все у нас только для папы. Мы должны постоянно воздавать ему честь как герою войны. Что такого он совершил? Написал несколько розовых романов, которые читаются слезливыми домохозяйками вроде тебя, сидящими дома и мечтающими о любовных авантюрах, пока их жизнь проходит в вонючей кухне. Да, пока они ломают голову, не соскрести ли им первым делом почерневший мармелад со дна кастрюли или присматривают, чтобы не сгорела курятина с картошкой на ужин.

– Не говори так о своем отце!

– Мои туфли стерлись и мне не в чем ходить.

А потом, явно предвидя мой ответ, отрезала:

– И на этот раз хочу сама выбрать и купить их!

С этими словами моя дочь повернулась и побежала прямо в свою комнату, крепко сжимая перо в руке. По дороге споткнулась об одну из своих изношенных лакированных туфель и пнула её подчёркнуто в мою сторону, чтобы я увидела, что ей действительно нужны новые туфли.

Только сейчас я дала себе отчет в том, что моя маленькая дочь уже превратилась в стройную девушку, желающую быть самостоятельной и взять свою жизнь в свои руки. У неё была куча туфель, но она любила больше всего эти, лакированные, поскольку они были в моде и она всегда щеголяла ими, когда гуляла по городу вместе со своими подружками.

В субботу задний двор нашего дома был превращён в аукцион. Навалила немалая толпа, чтобы увидеть это "золотое перо", про которое никто не верил, что оно сделано из настоящего золота, поскольку, если бы это было так, то оно скорее было бы отлито из одного куска. Большинство пришедших были друзьями нашей семьи, согласившимися прийти просто из любезности.

Дочь поставила перо в маленькую хрустальную вазу на солнце и оно заблестело величественно. Сейчас уже многие посетители согласились, что оно и вправду удивительно и что они не потеряли время, решив прийти и увидеть его. Один отчаянный влюбленный даже выступил с теорией, что перо принадлежит мифической древневосточной птице и решил, что, возможно, именно оно поможет ему овладеть сердцем его возлюбленной. Он настаивал купить его, чтобы писать ей письма, и вступил в ссору с одной пожилой женщиной, желавшей подарить его своей подруге, владелице недавно открытого магазина французских духов.

Я поспешила вмешаться до того как страсти разгорятся и ещё больше людей включатся в торги.

– Мой супруг – известный писатель. Я хочу это перо для него.

– А что вы готовы дать?

– Вот эту пару лакированных туфель.

Выражение лица у моей дочери изменилось. Она чуть не ахнула от восторга, но как-то совладала с собой.

– Сожалею, но на торгах принимаются только деньги.

– Ты уверена? – ответила я. – Не лучше ли приобрести то, что ты жаждешь?

– На вырученные деньги я смогу купить себе не одну, а по меньшей мере несколько вещей, которые придут мне в голову.

– Да, но если я скажу тебе, что ты можешь располагать деньгами, но не получить того, о чём тоскуешь? Потому что это была последняя пара лакированных туфель, оставшаяся в магазине.

Дочь несколько удивилась, но поняла, что не в состоянии устоять против искушения, и сказала с неохотой:

– Ну что ж, если это для вашего супруга... Раз вы думаете, что изящное перо будет вдохновлять его писать лучше, давайте заключим сделку.

На другой день я уже ехала поездом в столицу, где опытный мастер должен был отточить его для писания и отлакировать поотдельно каждый волосок, не склеивая их друг с другом, так, чтобы перо осталось во всем своем великолепии – пушистым, как и раньше.

Старый человек осмотрел перо, а потом поставил его внимательно под микроскоп. Пропорции черенка, стержня и веера не были как у любой из известных птиц. Мастер недоумевал откуда, собственно говоря, взялось оно, ибо мог бы поклясться, что его пластинки и крючочки сделаны из чистого золота, если бы они не были такими тонкими и эластичными.

Я решила промолчать про тайну его чудесного появления, упомянув только, что моя дочь нашла его в саду. Я все ещё не желала, чтобы кто-нибудь понял, что это перо было подарено мне самим Амуром – вестником лёгкокрылой любви, которая опускается как неземное опьянение над людьми и потом уходит так неожиданно, что они не знают, что делали, кем были и где обретались все то время, пока были ей подвластны. Да, Амурово перо было действительно необикновенным, ибо было соткано из любви. Из любви к своему хозяину – оно непременно хотело сделать его счастливым. И поскольку его изначальной собственницей была я, перо явно ощутило, что оно сперва должно будет благословить меня, а потом даровать благодать и моему мужу, сделав между тем и нашу дочь счастливой обладательницей лучших туфель в городе. Потому что перо, даже если меняло своего владельца, всегда дарило счастье всем на своём пути, распространяло любовь и радость, и только тогда его магия переставала действовать. Или по крайней мере я так истолковала свой сон, когда пробудилась утром!

В следующий день Милан проводил литературный кружок в своем кабинете. В кружке участвовали его посвящённые воспитанники, некоторые из них прибыли даже из далеких городов, чтобы послушать его лекции по творческой работе с пером. Во время отдыха я принесла им кофе и воспользовалась возможностью рассказать мое ночное сновидение, умолчав, разумеется, о непристойных словах нашей дочери. Все восприняли сон как знамение того, что "боги" благосклонны к их ментору и посылают вестника сообщить ему, что его творческая засуха окончилась. Мой муж не издавал нового романа уже целых пять лет и мучился от того, что уже не в состоянии открывать свежие идеи. Несмотря на это, он качал головой в знак того, что не верит в подобные предзнаменования, хотя его широкая улыбка выдавала, что он весьма польщён.

Через несколько дней, однако, мой супруг лихорадочно обдумывал сюжетную линию нового произведения, которое, по его словам, не будет иметь ничего общего с предыдущими. Его вдохновение было настолько сильным, что он не спал целыми ночами, пока в следующие три-четыре месяца не закончил свою книгу. Он долго и широко объяснял её художественные достоинства перед восхищенными последователями, пока в конце-концов одному из них, начальнику почты господину Семиревичу, не пришла в голову чудесная мысль послать рукопись в "Общество сербских писателей". Милан в начале энергично сопротивлялся, но все в один голос утверждали, что он вполне заслуживает получить это долгожданное признание; в конце концов, он отступил и оставил их делать то, что они решили.

В последние несколько недель я тоже впала в писательскую лихорадку, но так как знала, что не в состоянии сотворить ничего серьёзного, решила набросать одно свое воспоминание просто для собственного удовольствия. Когда я была школьницей, я провела незабываемые каникулы у бабушки и дедушки в деревне и воспоминания о них всплывали волнующе в моем сознании. Тогда, в юношеские годы, я пережила свою первую любовь и, кто знает почему, решила описать все те волнения, страхи и трепеты, которые в первый раз пробудились тогда в моей душе. Разумеется, я выдумала другие имена героям и рассказала все с позиции постороннего наблюдателя, ибо не желала обнажать интимную жизнь участников перед взглядами любопытной читательской аудитории.

Как-то вечером, когда мы всей семьей были в театре, в наш дом заглянул наш издатель, господин Алексич. Он узнал, что мой муж готовит новую книгу и решил посетить нас, чтобы поговорить с Миланом о его творческих планах. Мы не запирали дома, когда выходили, и часто оставляли включёнными лампы. Поэтому он вошел внутрь, так как подумал, что мы не слышим стука в дверь. Когда он обошел комнаты одну за одной и в конце концов убедился, что нас нет, он увидел рядом с моей пишущей машинкой копию повести, которую я уже закончила. Взял напечатанный текст, посчитав, что это последний труд Милана и, так как знал о его предстоящем юбилее, его осенила идея сюрпризировать автора роскошным изданием с твердой обложкой и глянцевой бумагой.

На следующем сборе литературного кружка начальник почты принес письмо с ответом Общества сербских писателей в Белграде. Мы весьма разволновались, а Милан распечатал конверт, но не выдержал и попросил господина Семиревича прочитать письмо вслух перед всеми. Письмо сдержанно перечисляло некоторые хорошие качества романа, но в целом преобладали рекомендации, советы и напутствия. Мой супруг, однако, сумел скрыть свое разочарование и продолжил занятие обычным способом, как будто все это было в порядке вещей, пытаясь даже шутить.

На торжественном юбилее, когда Милан праздновал двадцать лет от издания своего первого романа, присутствовали писатели и гости со всей страны, а также несколько его коллег из заграницы. В разгаре праздненства друзья приветствовали его краткими речами, полными элегантного юмора. Подвыпившая компания весело рукоплескала и забавлялась. Последним взял слово господин Алексич. Подробно рассказав историю творческого восхождения Милана Йовановича, он вынул из портфеля красиво изданную книгу и начал читать избранные отрывки из неё. Присутствующие слушали зачарованно, ибо считали, что перед ними новый любовный роман писателя, а когда чтение окончилось, раздались громкие аплодисменты. Издатель объявил, что уже несколько дней как эта стильное художественное произведение находится на полках книжных магазинов по всей стране и наслаждается небывалым успехом, хотя он сохранил тайну до сегодняшнего вечера. Милан был ошарашен и не знал, что ответить восторгам, которые сыпались со всех сторон, а у меня почернело перед глазами, так как я предчувствовала надвигающуюся бурю.

Моя повесть получила весьма лестные отзывы критики, а недолго спустя пришло и приглашение присоединиться к Обществу сербских писателей. Но пережитый скандал разбил Милана. Он впал в глубокую депрессию, закрылся в своем кабинете и начал пить. Не принимает никого и перестал общаться даже со мной и своими друзьями.

– И вы считаете, что ваш сон подвёл вашего мужа и является причиной глубокого разрыва между вами?! – не сдержался судья.

– Да, Ваша светлость! До этого у нас не было никаких пререканий и мы были дружной и благополучной семьей! – смиренно, но с нескрываемой болью в голосе сказала свидетельница.

Судья вздохнул. Он чувствовал, что неспособен объяснить, как эта женщина сочетает в себе одновременно столь восхитительную интеллигентность и столь огромную дозу наивности. Он показал ей рукой занять какое-нибудь из оставшихся пустыми сидений в зале и спросил секретаря:

– Есть ещё свидетели?

– Да, только один.

И, не ждя приглашения, крикнул:

– Пусть войдет господин Вулович!

Господин Вулович бил барабан в городском духовом оркестре. Перевалив за пятьдесят, он все ещё не был женат. Жил он в маленькой деревне, недалеко отсюда, и каждое утро приходил, а вечером уходил домой пешком. Хотя он и подражал горожанам, но каким-то образом и одежда, и манеры, и запущенный внешний вид выдавали его деревенское происхождение. Когда он говорил с кем-нибудь, на его лице расцветала угодливая улыбка, а если это была красивая женщина – ещё и глаза его увлажнялись и начинали хитро блестеть. Как только объявили его имя и он вошел в зал, все, не исключая и судьи, были удивлены тем, что среди свидетелей есть и мужчина. Его поведение, однако, скорее вызывало смех и присутствующие настроились скорее забавляться, чем принимать его показания всерьёз.

Секретарь наклонился и прошептал несколько фраз судье на ухо. Тот был видимо озадачен, но все же спросил благожелательным тоном:

– Господин Вулович, мне только что сообщили, что именно от вас пошла молва о чудесных способностях барышни Симзы. Уточните, пожалуйста: что заставило вас думать, что в её поведении есть что-то необычное?

– Эта женщина – ведьма! – сказал убежденно свидетель, но в его голосе чувствовался суеверный страх.

– И почему вы так считаете?

– Я первый заметил её – она приехала в нашу деревеньку вместе с ярмаркой в середине прошлого лета. Расположила свой невзрачный шатер между тирами, качелями и продавцами сахарной ваты, курила трубку и гадала на картах. Как только я увидел её, я понял, что она обладает какой-то таинственной силой, от которой у меня пробежали мурашки по коже. Я притворялся, что глазею на пестроту лотков, но в течение всего времени внимательно изучал её. К ней подошел один мой сверстник, долгое время отсутствовавший, скитавшийся за границей, – почти все уже успели забыть его. Она бросила карты, а я смешался с толпой и встал неподалеку, чтобы услышать, что она ему скажет. А она смотрела ему прямо в глаза и обрисовала его точно таким, каким я помнил его со школьных лет. В начале этот человек смеялся и пытался подшучивать над ней, но когда понял, что цыганка в состоянии обнажить до дна его душу, сильно встревожился, заплатил и быстро-быстро ушёл.

– Что ж, при известной толике наблюдательности и проницательности каждый может быть хорошим психологом! – заметил судья.

– Подождите, вы ещё не услышали самого интересного! Гуляя по ярмарке, я вышел на круглую полянку, на которой старый цыган играл на самодельной скрипке и заставлял своего упитанного медведя выделывать разные трюки. Перед ними стоял обветшавший цилиндр, вероятно бывшая собственность какого-нибудь клоуна из цирка, в который публика бросала крупную и мелкую монету. Их окружала целая куча сорванцов, бросавших всякие лакомства медведю, смеявшихся, улюлюкавших и задиравших его.

Сзади подошли двое хулиганов, один из которых нес ветку гледичии с большими, острыми шипами. Они растолкали малышей и незаметно бросили её под ноги зверюшки. Медведь заревел от боли. Резким движением головы он сумел отцепить цепь от пояса своего хозяина и вырвался на свободу среди ярмарочных лотков, опрокидывая и круша всё перед собой. Наступила невиданная суматоха – женщины визжали и тянули к себе детей, толпа толкалась и спотыкалась об столы и разбросанные кучи безделушек, люди падали на землю и поднимались, пытаясь убежать с его пути.

Конец цепи обвился об железный столб, вбитый крепко в землю, и остановил порыв животного, которое натянуло её и встало на дыбы. Медведь, однако, не утихомиривался – рвался, тянулся и не давал никому приблизиться; махал гневно когтями в воздухе и ревел изо всех сил, вертелся и запутывался, но не мог вырваться. Поднимал вверх тяжелую морду, прижимал к голове уши и скалил зубы. По его морде стекала пена, глаза налились кровью, шерсть поднялась дыбом, а из пасти раздавались звуки, заставлявшие наши сердца трепетать от ужаса.

Несколько мужчин помоложе первыми пришли в себя и стали осматриваться в надежде найти какое-нибудь оружие, способное остановить разбушевавшегося зверя. Перед низким, глинобитным домишком стояла куча недавно нарезанных крупных, крепких прутьев. Мужчины взяли каждый по пруту и окружили медведя, пытаясь оглушить его ударом по голове, но он ломал дерево в щепки сильными передними лапами. Цыган притащил длинную веревку с петлей на переднем конце, и пытался забросить его как лассо на шею зверя, но всё никак не мог этого сделать.

Борьба притихла на короткое время, когда послышалась протяжная, монотонная мелодия. Все мы, изумленные, повернулись туда, – цыганка Симза играла на глиняной окарине в нескольких шагах от группы разгоряченных преследователей. Медведь тоже словно смутился, заворчал как одурманенный, а потом опустился на задние лапы и сел среди площади, среди разбитых вдребезги лотков, опуская медленно своё туловище. Цыганка подошла осторожно к нему, сняла покрывало, которое носила на голове, и набросила его внимательно на глаза зверя. Потом осмотрела израненную переднюю лапу и ловким движением мгновенно вытащила вонзившуюся туда громадную колючку. Животное сильно простонало, а цыганка сорвала с него своё покрывало и отбежала в сторону. Медведь издал ещё несколько звуков, после чего затих и через какое-то время спустя его сумели связать без сопротивления с его стороны, – он видимо чувствовал облегчение от исчезновения невыносимой боли, которую причинил ему острый шип.

Свидетель повернулся к судье, снизив голос и стараясь вложить него удивление и страхопочитание:

– Скажите, вы видели, чтобы кто-нибудь повелевал таким образом зверьми и они покорялись бы ему?!

Судья усмехнулся и в свою очередь спросил:

– Господин Вулович, а вам не приснился какой-нибудь странный сон после этих событий?

– Да, ваша светлость, я первый стал жертвой её чародейства и предупредил дам из Женского клуба!

– Что общего у вас с Женским клубом?

– Мы часто репетируем вместе. Наш духовой оркестр всегда играет на их концертах.

– Хорошо! И как вы пострадали? Что такого трагического приключилось с вами во сне?

– Еще в ту же ночь, когда я закрывал веки, её взгляд преследовал меня. Она ехидно хохотала, от чего кровь у меня стыла в жилах, словно насмехаясь надо мной, зная, что я за ней слежу. Я метался и не мог заснуть – её взгляд сглазил меня. Как только я засыпал на минутку, начинались кошмары: я видел её дочерью Диониса – она трубила в рог на поляне с земляникой, где-то глубоко в лесу, а мы, мужчины из деревни, ползали за ней потные, в заляпанных грязью штанах, распущенных рубашках и ботинках, чьи незавязанные шнурки волочились по траве. После нас по земле оставались слизистые следы как от улиток. Потом она снилась мне лежащей в серебрянной ванне. Ловкие гномы с морскими ракушками в руках собирали утреннюю росу с лепестков сонных цветков и наполняли ею корыто. Она растирала тело шаровидной губкой, а от пены на мягкой, нежной коже выглядела сладостной и рыхлой, как внутренность пирожного...

– Господин Вулович, перестаньте занимать нас своими эротическими фантазиями! – грубо оборвал его судья.

Публика заливалась смехом. Судья ударил гневно молотком по столу и веселье быстро стихло.

– Это всё?

Мужчина испуганно мигал и заикался.

– Но я е-ещё не рас-рассказал вам мой сон!

– Хорошо, продолжайте! Но только избавьте, пожалуйста, нас от пикантных подробностей! – уже более мягким тоном сказал судья. – Иначе я лишу вас слова!

– Да, ваша светлость!

Он помолчал один-два мига, чтобы вспомнить, докуда дошёл. Потом боязливо продолжил:

– Я задремал только под утро. Мне приснился старый каменный источник на нашей сельской площади, над которым стоит бронзовая статуя женщины, держащей корзину на голове. Мне снилось, что днем молодые девушки высыпали в неё сочные красные яблоки, набранные из плодовых садов. Скоро после полуночи задул буйный ветер, а на небосклоне появились хмурые черные облака, закрывшие звезды и покрывшие непроницаемым мраком площадь с прохладным источником и всю окрестность.

Молчаливые листья начали шелестеть угрожающе. Из садов один за другим вылетали крылатые розовые поросята, а из леса тоже показалось летучее стадо диких кабанчиков, испещрённых желтыми и серо-коричневыми полосками. У некоторых из них уже показывались клыки, что придавало ещё большую воинственность их освирепевшему внешнему виду. Когда обе орды достигли корзины с яблоками, разразился яростный бой – слышался только пронзительный визг, бешеный рёв и жалобные стоны, заглушаемые только громами нарастающей бури.

Некоторые из поросят успевали добраться избитыми, из последних сил, до корзины с яблоками и заглатывали их целиком, пока ветер раскачивал их израненные, покрасневшие тела в воздухе, а они скулили от удовольствия. Впивали зубы в сладкую кору плодов и чавкали блаженно, пока кислый сок из мягкой сердцевины не просачивался наружу и вместе с поросячьей слюной не стекал вниз как пенящийся водопад, заливая лицо, грудь и бёдра скульптуры. Девушка, однако, продолжала стоять тихо, невозмутимо и величественно, не затронутая нимало этим разнузданным пиршеством.

Небо снова прояснилось. Луна и звезды показались из-за массивной, тёмной занавеси облаков. Яблочные огрызки валялись кучками по земле и привлекали рои маленьких светлых мушек, сливавшихся вместе с ними в нечто подобное сиреневому облаку, из внутренности которого раздавался сладкий, упоительный запах. Хищные комары почувствовали струи горячей крови, стекающие по располосованной и израненной поросячьей коже, и с тихим, еле слышным жужжанием приближались и жалили животных в сгибы ушей, ног и живота. Поросята делали сложные пируэты в воздухе, – маша усиленно крыльями, пытались перевернуться, чтобы почесать себя копытцами и облегчить жгучую чесотку. В конце концов корзина опустела и скоро все они отлетели быстро туда, откуда пришли – в лес и в деревенские дворы.

Утром на месте ночной сцены оставались только разбросанные черенки и семена яблок, которые ветер захватил в ладони и понёс, чтобы посеять их снова в близких садах. Несчастный дикий поросёнок, с разодранной задней ногой и раненным крылом, валялся в траве и тяжело дышал. Он не успел улететь вместе со своими собратьями и теперь волочился на животе, чтобы скрыться от любопытных людских взглядов. Кровавый след, оставшийся за ним, источал, однако, достаточно сильный запах, чтобы привлечь обоняние большого скального орла. Он спустился, схватил поросенка и начал подниматься плавно в воздухе, оставляя крыши домов далеко внизу как крохотные красные грибы. Внутренности поросёнка перевернулись от страха и его живот ввалился болезненно, пока его ноги висели беспомощно между кривыми острыми когтями хищной птицы. Он сильно заскулил – птица свела мрачный взгляд, чтобы увидеть, что случилось, а поросёнок поднял рыльце к ней и обнажил зубы, чтобы укусить её. Птица инстинктивно разжала болезненную хватку и выронила поросёнка. Он кое-как сумел развернуть свои потрепанные крылья и приземился невредимо на крыше моего дома. Поднялся на трубу, пролез через неё и опустился мягко в пепел, оставшийся в очаге. После чего он поднялся, прополз к моей кровати, заваливаясь на одну сторону из-за своей вывихнутой ножки, и сунулся под теплое одеяло, ожидая найти здесь защиту от преследующих его снаружи опасностей.

Когда я проснулся поздно утром, я был все ещё под влиянием этого удивительного сна. Я растёр счастливо глаза и поднял одеяло, чтобы увидеть, где скрылось бедное животное. Я был уверен, что оно ещё там и, тронутый его ночными невзгодами, думал накормить его, перевязать его ножку и крыло и, когда оно выздоровеет, выпустить его на свободу. Не найдя его в постели, я посмотрел под кроватью и обыскал всю комнату, но от него не было и следа. Меланхолия охватила меня – словно я потерял дорогого друга. Вдруг, когда я сидел, повесив безрадостно голову, какое-то приятное чувство стало подниматься внутри меня. Я закрыл глаза и ощутил его. Поросёнок не ушёл от меня, как я думал. Я ощущал, что его скрытые мысли, устремления и порывы оживают во мне.

В близкие дни не было нужды ходить в город и поэтому я погрузился в дела по дому, работу на дворе и заботы о скотине. После ужина я приготовился лечь, но сел на кровати и снова начал размышлять об этом странном сне. Я чувствовал, что во мне поднимается невыразимый гнев – всё мое существо негодовало против пошлого издевательства, которому была подложена невинная девушка на площади ради счастья всей деревни. Она добровольно принимала на себя варварские набеги разбушевавшихся поросят, чтобы отклонить их внимание и не позволить им осквернить прозрачную, холодную воду источника, утолявшую жажду людей и скота в знойные дни. Бронзовая женщина продолжала стоять величественно со стройной, прямой осанкой тела и ясным чистым взглядом, не сгибаясь от непосильного бремени стыда, который должна была претерпевать каждую ночь.

Утром я вышел на улицу, где играла детвора, и подозвал двух девочек. Заплатил предварительно и сказал им оборвать лепестки нескольких снежно-белых роз, росших в моем саду. Они запускали ручки в сердцевину розовых кустов и разрывали цветки на десятки светлых листочков, собирая их старательно в свои маленькие плетёные корзинки. У меня были и алые розы, но я не позволил детям рвать их скверные цветки.

Потом я одел чёрный костюм, который стоял выглаженный в шкафу специально для таких случаев. Мы отправились на площадь – я шел поспешно, широкими шагами, пока девчата подпрыгивали радостно за мной, вертелись и смеялись с юношеским энтузиазмом. Им было приказано, однако, хранить полное молчание, когда придём.

Встав перед источником, я посмотрел с благоговением на молодую женщину, поклонился и упал на колени перед нею. Дети решили, что я остановился, чтобы выпить воды и не переставали болтать и заливаться смехом. Я нахмурился и цыкнул на них, чтобы они замолчали. Они подчинились безропотно, округлив глаза с интересом, видя, что я собираюсь сделать что-то очень важное и судьбоносное. Я же шарил нервно в карманах пиджака, пока наконец не вытащил маленькую коробочку. Открыл дрожащими пальцами её крышку – в ней было дорогое обручальное кольцо, передававшееся по наследству ещё от моей прабабушки, и задал статуе вопрос:

– Ты выйдешь за меня замуж?

Девочки думали, что я репетирую реплики для своей возлюбленной и пытались сохранить самообладание, но в конце концов не выдержали при виде этой комической сцены и рассмеялись до слёз. Я повернулся и, усиленно жестикулируя, подавал им знаки, чтобы они бросили лепестки роз над головой моей "невесты", но они продолжали трястись конвульсивно как сильно качаемые ветром груши. Весь красный, я заревел на них:

– Как вам не стыдно!? Ах вы, маленькие негодяйки! Разве я за это вам заплатил, чтобы вы насмехались надо мной?

Дети застыли на своих местах. Последовали две-три секунды мучительного недоумения, после чего, уверившись, что я не шучу, они ошеломлённо переглянулись и, напуганные, бросили корзинки. Начали медленными шагами отступать назад, пока наконец не бросились бежать и не исчезли в кривых деревенских улочках.

Лицо свидетеля приобрело трагическое выражение, он, очевидно, старался показать, насколько неблагоприятными были для него последствия.

– И какой же вред, по вашему, причинила вам барышня Симза? – спросил судья.

– Этот сон заставил меня потерять рассудок, что сыграло на руку моим родственникам. Они уже давно положили глаз на мое имущество и после этого случая хотели поместить меня в сумасшедший дом и овладеть всем моим наследством.

– Так, понимаю!

– Господин Вулович, благодарю вас! Пожалуйста, займите свое место!

В зале воцарилась тишина в продолжение нескольких тягостных минут. На самом деле, оказывалось довольно трудно упорядочить рационально в голове запутанную картину, созданную этими столь необычными обвинениями. И вправду, кем была барышня Симза – злой колдуньей, лукавой прорицательницей или тонким знатоком нашей расстроенной душевности? А может быть, сновидения просто раскрывали внутренний мир потерпевших, их невысказанные надежды, страхи и сомнения?

После краткого периода размышления, судья, всё ещё задумчивый, встал, чтобы объявить своё решение. В этот миг он почувствовал, что под воздействием какого-то мощного волшебства его душа отделяется от тела и улетает в необъятные космические просторы. С другого конца к нему неслась цыганка, а вокруг них разливалась чарующая, величественная музыка. Их души соединились в безмятежном танце в одиноком мраке среди сияющих небесных светил, чудесно окрашенных туманностей и мифических созвездий.